В забрызганном грязью «мерседесе» долго молчали. Гонтарь не торопил поникшего прапорщика с ответом, а Рябченко напряженно, лихорадочно думал! как ему половчее выбраться из этой ловушки? На что согласиться, а от чего отказаться? Шутка Сказать — украсть со своего склада оружие! Это же трибунал!

— За автоматы… если пропадет что… Да ну, и говорить не стоит, С меня же спросят, я ответственный.

— С тебя не спросят, Толик. Такие вещи с умом надо делать, чтобы комар носа не подточил, Пусть с других спрашивают, а ты будешь в стороне.

— Как это? Выносить-то мне?

— Ни в коем случае, ты с ума сошел! Все сделают другие люди. А ты только малость поможешь им.

Рябченко снова надолго задумался. Спросил наконец!

— Ну, а что я должен делать?

— Во-первых, нарисуешь мне схему расположения зданий, все подробно, в деталях. Заборы, КПП, штаб, казарму, маршруты часовых, караульные помещения — Все! Подробно — схему твоего склада: где что лежит, где двери, окна, какие запоры… Понял?

— Да запоры надежные, не открыть. К тому же — часовые. Замки и пломбы у меня караул принимает.

— Замки пусть проверяет. Меня интересуют стены, окна. Те, что выходят на Вторую Лесную.

— Я вижу, вы все уже у нас обглядели, Михаил Борисыч.

— Ну, все не все… — Гонтарь протер тряпицей запотевшее стекло. — Часовые ходят с этой стороны склада?

— Нет. Впрочем, не знаю. Кажется, нет.

— Узнай. Так, между прочим. Спроси какого-нибудь солдатика: «Как охраняешь мой склад? Смотри, старайся…» Ну, чего-нибудь в этом духе. Только легче, с улыбочкой, чтобы не запомнилось солдату, чтобы офицеру не донес. У Штирлица учись. Понял?

— Чего не понять.

— Внутри там, в складе, все подготовишь. Автоматы в чем у тебя лежат?

— В ящиках.

— Ящик один открой.

— Я их опечатываю, проверяют…

— Ну и опечатай, соплю эту пластилиновую повесь. Теперь главное — решетки на окнах. Как они прикреплены к оконному блоку?

— Гвоздями, наверное, прибиты, я не помню.

— Гвозди, или что там, костыли, отогни. С решетками никаких проблем у нас не должно быть. Время у парней будет ограничено. Минуты на операцию, не больше. В этом залог успеха.

Рябченко колотила нервная дрожь. Он механически, как заводная кукла, кивал, соглашался теперь со всем, что говорил ему Гонтарь.

Тот заметил это, протянул руку за сиденье, где стоял у него портфель, выхватил бутылку водки, свинтил рывком пробку, подал прапорщику:

— На-ка, Толик, хлебни. Я вижу, морозит тебя. Ничего, согреешься. Я бы тоже не отказался, но — за рулем.

Он смотрел, как Рябченко, запрокинув голову, пил, как судорожно дергался вверх-вниз острый кадык.

«Трус, но дело сделает», — холодно рассудил Гонтарь.

— Валентине можпо сказать? — спросил потом Рябченко, вытирая ладонью губы, почти враз захмелев.

— Нет, думаю, женщин в такие дела не надо посвящать, — рассуждал Гонтарь, наперед зная, что прапорщик не удержится, скажет — слишком тяжело ему будет носить эту ношу молчания. Но о последствиях он не беспокоился: знал и то, что Долматова будет молчать, это в ее интересах.

Гонтарь запустил мотор, включил радиоприемник, тронул «мерседес» с места, выруливая на асфальт. Сумрачный нынешний вечер ему нравился, солнце в таких серьезных переговорах вроде бы и ни к чему, не до солнца сейчас, пусть льет дождь и киснет на дорогах грязь, все это соответствует настроению, гнетет. Может быть, потому и с прапорщиком легче было разговаривать, мужика он конечно раздавил, принудил, но зачем жалеть рабочую эту скотинку?! Взялся за серьезное дело, бизнес, — плати. Таких нужно держать в ежовых рукавицах, дисциплина и послушание для военного человека — естественное состояние, это нужно учитывать. А душевные переживания — чушь, это пусть он своей Валентине плачется…

— Когда… нужно-то? — спросил Рябченко безвольно уже, пьяно покачиваясь на сиденье.

— Чем быстрее, тем лучше. Но в то же время не спеши, не порть. Лучше организовать это дело на праздники, бдительность вояк на праздники притупляется, часовых злость разбирает: кто-то, мол, водку за столом пьет, а ты тут ходи взад-вперед. Если получится — сунь караулу пару-тройку бутылок. Но за какую-нибудь услугу, понял? Что-нибудь в складе там сделать, ящики перетащить или отремонтировать. А так — боже упаси, с головой себя выдашь.

— Да эт я могу организовать неплановую чистку оружия, — хвастливо сказал Рябченко. — А там — начать да кончить. Ты меня не учи, Борисыч.

— Учить я тебя пока что буду, ты уж извини, Толик, — ухмыльнулся Гонтарь. — Не забудь план части мне нарисовать. Это прямо на днях сделай. Время дорого.

— A? Ага! Так, хорошо, — безвольно мотал головой Рябченко. — Слышь, Борисыч, а откуда ты знаешь, что я из части… того, потягиваю, а? Ха-ха-ха…

— Логика! — уронил снисходительно Гонтарь. — Чтоб завскладом да от себя греб!… Ха! Я в армии тоже служил, знаю. В любом полку прапорщики — клан.

— Чего? — не понял Рябченко.

— Ну, кореша, друзья.

— Да, эт точно! У меня кореша и на вещевом складе, и на продовольственном. Есть с кем выпить и закусить. Ну и я их при случае выручаю. Мало ли как бывает… Слышь, Борисыч…

— Я, вообще-то, капитан, — вдруг строго сказал Гонтарь и протестующе сбросил руку, которую ему панибратски положил на плечо прапорщик.

У того округлились глаза.

— К-капи-тан? К-какой капитан?

— Ну, какой. По званию я капитан. Я же тебе говорю: в армии служил в середине семидесятых годов. Как офицер запаса. После института.

— А-а… — облегченно вздохнул Рябченко. — А то ты меня напугал, честное слово. Неужели, думаю… Жарко даже стало, и хмель прошел. Дай-ка я еще хлебну, капитан.

Гонтарь подал бутылку, заливисто и с удовольствием посмеялся над словами прапорщика.

— А я чувствую, — говорил тот, — смыслишь ты в наших, военных делах. Про караулы спрашиваешь, про схемы.

— Иначе нельзя, Толик. Война идет. Хотя мало кто это осознает. Война не на жизнь, а на смерть. Или мы их, или они нас. Иного не дано. А кончится вся эта заварушка, мы и посмотрим — кто был с нами, а кто — против нас. Учти, зачтется.

Рябченко протестуюше присвистнул.

— Да какая война? Газетки разве что дерутся, да эти… депутаты. По телевизору. Эти собачатся, только пух летит. Мы лежим с Валентиной на диване, глядим. Смешно. Как они друг дружку словами-то поливают. Вот, думаю, им бы по автомату, они бы и палить стали.

«Дадим со временем и по автомату, может, придет такое время», — подумал Гонтарь.

— Слышь, Борисыч, — снова стал приставать прапорщик. — А где ты служил? В какой должности?

— На Дальнем Востоке, в дисциплинарном батальоне. Я юрист по образованию, туда и попал. Меня, когда приехал в армию, в штабе округа спросили: где хотите служить? В такую-то часть не откажетесь? У нас с офицерами там очень трудно. Ну чего мне отказываться? Я согласился, интересно стало — дисбат все же. И не пожалел. Ротным себя настоящим чувствовал. Шпана передо мною на цыпочках ходила. А чуть что — хвост кто поднял или там нарушение внутреннего распорядка — в каптерку к себе, ставлю по стойке «смирно». И — по харе его, мерзавца, по харе! Перчатки у меня специальные были, с рубчиками… Лупишь его, а он молчит, собака, зверем смотрит. Еще вмажешь, чтоб начальство уважал, Советскую Армию любил… — Гонтарь засмеялся. — Помнишь, может, Высоцкого, ходила эта запись по рукам:

— А, песня такая! Ага, слыхал! Солдаты у нас в части на маге крутили… А ты это, Борисыч…

— Ты это, повежливей себя веди, прапорщик! — прикрикнул Гонтарь. Что за фамильярность?! Слышь! Борисыч… Не раскисай. Не на базаре.

— П-понял. Извините, товарищ к-капитан! — Рябченко хотел было козырнуть, но лишь сбил фуражку с головы, и она упала куда-то назад, между сиденьями. — Б-больше не повторится. В-выпил малость, развезло… Виноват!