— Что будем делать?

Колхозницы молчали, теснее жались друг к другу, переступали с ноги на ногу, вздрагивая от каждого далекого выстрела. В подавленной тишине было слышно, как на дороге голосила бабка Прасковья.

— Что же станем делать, граждане? — повторил Игнат Рубцов тем задумчивым тоном, каким спрашивают самого себя.

В ответ он услышал только вздохи.

Лучшая доярка Варвара Сайкина, обычно веселая, разбитная, острая на язык бабенка, шмыгнула носом и размазала ладонью слезы по запыленному лицу.

— Домой возвращаться надо, Игнат Савельич, раз такое дело, раз захлопнули нас, как мышь в мышеловке… Что же еще? — тихо сказала она, неуверенно оглядываясь на притихших подруг.

Толпа вздрогнула, шевельнулась. Еще громче, еще надрывнее запричитала на дороге старуха. Сайкина вздохнула тяжело, шумно:

— Сколько голову ни ломай, больше ничего не придумаешь. Фашист нам путь перешел. Выходит, такая уж у нас судьба…

Сайкина заплакала, запричитала, и вслед за ней заплакали на разные голоса стоявшие возле нее доярки, скотницы, телятницы, заплакали, приговаривая, как в былые дни на похоронах:

— Горькие мы, разнесчастные… Куда мы теперь, кому мы теперь нужные? Закатилось наше солнышко, не видать нам бела света…

Рубцов молчал, играя скулами. Старый шрам, оставленный кулацкой пулей, надулся и побагровел, что всегда служило у председателя признаком крайнего волнения.

Много сложных поворотов в артельной жизни пережил старый колхозный вожак. Казалось, не было трудности, которая поставила бы его в тупик; всегда он знал, что ему сказать народу. Но такой беды, такой ответственности никогда еще не сваливалось на его плечи. Как поступить, что сказать всем этим измученным женщинам?

В нем проснулся старый балтиец, времен штурма Зимнего. Опыта нет — сердце подскажет. Он обвел ястребиным взором всю эту плачущую толпу:

— Смирно! Не реветь! В лесу и без того сыро.

И сразу слышно стало, как шипят под ветром сосны, как вздыхает и щиплет траву успокоившаяся и разбредающаяся по поляне скотина и как вдали кукушка задумчиво отсчитывает кому-то долгие-долгие годы. Рубцов посопел незажженной трубкой. Час назад ему помешало закурить появление вражеских танков. С тех пор он и держал трубку в кулаке, время от времени машинально посасывая ее.

— Так, стало быть, домой? Со всем скотом, чтоб на наших чистопородных коровушках фашист отъедался? Чтоб на нашем молоке-масле он сил набирался? Чтоб твоего Федора, твоего Лукича, твоего Николая Степановича бить? Этого вы хотите? — Игнат уставился в широкое, круглое лицо Сайкиной.

— Да пропадай он, скот, в таком разе! — закричала, протолкавшись к председательской двуколке, бабка Прасковья. Черная от пыли и слез, простоволосая, с седыми распущенными космами и исплаканным, исцарапанным лицом, стояла она в притихшей толпе как живое олицетворение всеобщего горя.

Увидев Варвару Сайкину, старуха бросилась к ней:

— Это ты сказала, чтоб домой скот вести?

— А что делать? С этими вон рогатыми танками разве сквозь фронт пройдешь? — отозвалась Варвара и тут же отпрянула, закрывшись руками.

Старуха плюнула ей в лицо:

— Вот тебе за такие слова, тварь бесстыжая! Они вон что, ироды, делают, — бабка Прасковья показала на остатки раздавленной подводы, — а мы их нашим колхозным добром кормить станем? Так? Ну, кто еще за то, чтоб домой стадо вести?

Женщины вздыхали, опускали глаза.

— А что поделаешь? К своим ведь не пройти. Что ж, коровам через фронт лётом лететь, как птицам? — тихо ответила Сайкина, предусмотрительно пятясь и прячась за спинами подруг.

— Резать скот — вот что! Пусть лучше вороны склюют, чем этим иродам германским нашим добром пользоваться! — выкрикнула бабка Прасковья.

Женщины даже отшатнулись от нее. Вот так, ни за что ни про что, переколоть это чудесное стадо, в которое каждая из них вложила столько трудов, забот, стараний?! Разом уничтожить давнюю гордость и славу колхоза?! Самая мысль об этом показалась всем кощунственной.

— Ополоумела старая, — такую скотину под нож!

— Кормили, холили, ночи не спали, как детей вынянчивали…

— Матреша, Матреша, где ты? Слышишь, что она тут каркает?

Женщины бросились к Матрене Никитичне:

— Хоть ты скажи ей!

Матрена Никитична не принимала участия в этом женском митинге. Когда танки налетели на гурт, она сорвала с телеги своих маленьких Иришку и Зою, отбежала с ними в сторону, прижалась к березе, да так и застыла, бледная, окаменевшая. Она не видела взоров, с надеждой обращенных к ней, не слышала вопросов, она точно потеряла зрение и слух. «Фашист настиг!» — эта страшная мысль подавляла в ней все. Ей казалось — жизнь кончилась. И она стояла в оцепенении, крепко прижав к себе испуганных, притихших ребят.

Игнат Рубцов порывисто сипел незажженной трубкой. Ему тоже, как и всем здесь, было страшно от мысли, что эти вот холеные коровы, с тяжелым, как куль пшеницы, выменем, рекордистки, которых еще с весны с особой любовью готовили к Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, этот громадный курчавый бык Пан с красивой, надменной мордой, за которого колхоз получил уже две медали, эти тонконогие смешные телята — все это превосходное, славное стадо будет лежать вот тут, на опушке чужого леса, добычей ворон и волков. Но что же, что можно сделать, если немецкие танки перешли дорогу?

Рубцов увидел гнев и ужас, появившиеся на лицах женщин от одного предположения, что скот придется уничтожить. Столько лет он сам терпеливо и упорно прививал всем им святую любовь к общественному добру! Сумел привить и очень гордился этим.

Сколько самоотверженных трудов, сколько благородного человеческого волнения, сколько светлых надежд заключено в этом стаде! И все — прахом, без всякой пользы! Душный клубок подкатывался к горлу председателя. Здесь, в лесу, ему не хватало воздуха. Он рванул ворот гимнастерки, и пуговицы, как переспевшие ягоды, сыпанули на траву. Но как же быть? Нет, старая права! Партия устами Сталина приказала при вынужденном отходе войск не оставлять противнику ни килограмма хлеба.

— Так что же, фашистам отдадим скот? — крикнул он, стараясь придать своему голосу гневную твердость.

Колхозницы притихли. На Рубцова были обращены вопрошающие, молящие, испуганные глаза. От своего испытанного вожака ждали все эти женщины, девушки и подростки решения, ждали с надеждой, что он найдет какой-то иной, менее страшный выход. С трудом проглотив подступавший к горлу горячий ком, Игнат Рубцов крикнул как можно громче и злее:

— Не станет «Красный пахарь» фашиста кормить! Забить! Забить — и никакая гайка!

Вот тут-то точно проснулась от тяжелого сна Матрена Никитична. Она опустила на траву своих ребят, подошла к толпе, и женщины расступились, давая ей дорогу, с надеждой глядя теперь уже на нее. Она стала рядом со свекром, провела рукой по лицу, словно снимая с него невидимую паутину.

— Валяй, сношка, огласи, какое у тебя мнение по данному вопросу, — хрипловато выговорил Игнат и звучно щелкнул прутом по тугому хромовому голенищу. Он тоже с тайной надеждой смотрел на Матрену Никитичну.

Женщины обступили ее, жадно задышали ей в лицо:

— Давай, давай, говори!..

— А мое мнение такое: скот не забивать, — тихо, но очень убежденно сказала Матрена Никитична.

— И правильно… Ишь надумал, колченогий дьявол! Забить! Мы этих телят, как ребят своих, только что не с рожка кормили… Забивать… У кого это рука подымется!

— А что ж делать? Кругом проклятый фашист, — тоже тихо, одними губами прошептала бабка Прасковья и снова принялась всхлипывать и причитать.

— А мое мнение такое… — продолжала Матрена Никитична. — Сколько уж дней мы по лесам идем? Вон какие здесь леса-то — нехоженые, нерубленые, в иное место и солнышко луч не просунет. Угнать скот в леса подальше и ждать, пока наши вернутся. Ведь вернутся же они, верно?… Вот мое какое предложение будет.

Удовлетворенный шепот прошел по толпе. Как просто! Почему же это раньше никому не пришло в голову?