Оба были в полной боевой готовности. Лежа за молодой сосенкой, с автоматами и запасными дисками, они наблюдали за заревом, постепенно терявшим в свете занимающегося утра зловещие краски.

Раненый и больной тихо переговаривались.

— Он нас из леса выжигает. Факт! Осилить не сумел — огнем, как клопов, выжечь хочет, — говорил Черный.

Старик Бахарев, с мокрыми волосами, с пылающим лицом, все еще находившийся в состоянии полубреда, дико смотрел на седые курчавые дымы.

— Что только делает, что делает! — шептали его воспаленные, потрескавшиеся губы.

И вдруг, вскинув автомат, он приладился было стрелять, но Черный вышиб у него из рук оружие:

— Лежи, воин!

Он укрыл товарища одеялом и улыбнулся Мусе.

— Что же там происходит? — прошептала Девушка, глядя на облака дыма, уже начинавшего заволакивать молодое румяное солнце.

Отстав от Рудакова на первом же километре, Николай, весь мокрый от пота, на таком же мокром, взмыленном коне добрался до лагеря, когда артиллерийская канонада стихла.

Чуть брезжил розовый рассвет. И хотя туман был еще густ и деревья вырисовывались в нем нечетко, точно отраженные в мутной воде, партизан сразу понял, что неприятельские пушки били не наобум, что удар их был нацелен на центральную базу.

То там, то тут дорогу преграждали поваленные сосны. Под ногами коня неожиданно возникали свежие песчаные ямы с темными, еще не обдутыми краями. Меж деревьев тянуло противной гарью, как будто там жгли гребенку.

Не обращая внимания на понуканья неумелого всадника, конь шел неторопливо, осторожно. Вдруг он заржал и шарахнулся в сторону: у дороги лежал труп партизана, должно быть часового.

В лагере было безлюдно. Партизаны, по-видимому, все дрались на укреплениях. С той стороны глухо доносились частый треск ружейной перестрелки и упрямые пулеметные очереди. У штабной землянки, волоча по земле поводья, щипал траву непривязанный конь Рудакова. Адъютанта в тамбуре не оказалось. Спросив: «Можно?» и не дождавшись ответа, Николай шагнул внутрь землянки.

Здесь все было сдвинуто со своих мест. Подле входа лежали упакованные тюки. У стала склонялись над картой Рудаков, Карпов и еще двое командиров. Рудаков называл окрестные деревни, а Карпов, глядя на карту, мрачным голосом отвечал: «Занята… занята… занята…» Командир на миг задумывался, тер пальцем щетку медных усов, снова наклонялся к карте. В уголке на соломе, укутанная в командирскую, подбитую мехом кожанку, сладко посапывая, спала Юлочка.

Николай не успел доложить о своем прибытии. Вслед за ним в землянку, громко топоча по ступенькам, спустились два партизана, черные, опаленные, без шапок; одежда на них во многих местах была прожжена.

— Огонь! Огонь идет! — прохрипел один, опираясь рукой о стену.

— Горим! — сквозь одышку выкрикнул другой. — Жгут!

Рудаков оторвался от карты. Щуплый, подтянутый, он поднял на вошедших холодные, усталые глаза и вдруг грозно крикнул:

— Как стоите? Доложить по форме!

Партизан вздрогнул точно от удара. Не сразу отделившись от стены, он опустил руки по швам.

— Горим, кругом все горит, — выговорил он точно во сне.

— Смирно! Доложить по порядку!

Словно окончательно придя в себя, партизан вытянулся и глухим, срывающимся голосом, но уже связно рассказал о новой опасности, нависшей над лагерем. Передовые посты, сидя в засадах на внешнем кольце, благополучно, без особых потерь переждали в стрелковых ячейках артиллерийский обстрел. Партизаны приготовились уже отражать атаку, как вдруг заметили, что кругом, спереди, сзади — сразу во многих местах вспыхнул странный, красноватый огонь. Было похоже, что по непонятным причинам вдруг запылала сама развороченная снарядами земля. Потом дружно, с воем и треском занялся мелкий сосняк, и раздуваемый резким ветром пожар, все больше и больше разгораясь, огненным валом двинулся на лагерь.

Рудаков оттолкнул говорившего и в два прыжка выскочил из землянки. В лесу еще стоял прохладный туман рассвета, но весь он, точно кровью, был пропитан темно-багровыми отсветами. Густое зловещее зарево нависало над верхушками сосен.

— Ясно, — тихо и очень спокойно, как будто решив про себя трудную задачу, сказал командир. — Вот они, таинственные шарики. — С минуту он задумчиво тер пальцами жесткую щетину усов. — Карту!

…В лагерь со всех сторон стали стекаться партизаны. Испуганные новым, неизвестным оружием, примененным против них врагом, опаленные, в тлеющей одежде, они, зажимая мокрыми тряпками ожоги на лице, что-то кричали друг другу о товарищах, погибших в огне, вытаскивали из землянок свои вещевые мешки, баульчики, цинковые ящики с патронами.

Среди деревьев показалась шумная толпа. Увеличиваясь на ходу, она валила к штабной землянке. Искоса поглядывая на приближающихся партизан, Рудаков с подчеркнутой неторопливостью принялся закуривать. Он долго обминал пальцами табак, продувал мундштук папиросы, пока передние, крича и размахивая винтовками, не поравнялись с ним.

Командира окружили. Он сунул папиросу в рот, полез за спичками. В толпе возбужденных, гомонящих людей он походил на камень, стоящий среди бурного потока.

— Горит же, кругом горит!

Сзади кто-то зло выкрикнул:

— Папироски раскуривает!.. Эх, мать честная! С таким сгоришь заживо…

Рудаков спокойно смотрел в лица наседавших на него людей, и те невольно опускали глаза под его твердым, холодным взглядом. Все это были новички, вступившие в отряд недавно: колхозники, ушедшие из оккупированных сел; «окруженцы», долго бродившие по лесам, пленные, бежавшие из-под конвоя. Эти люди неплохо сражались в бою, но новое, неизвестное средство нападения, примененное врагом, эта страшная стена огня, которую ветер гнал на лагерь, испугала их. «Что им сказать? Как успокоить этих людей, не закаленных в партизанских боях, еще не изживших в себе страха перед немцами?» — думал Рудаков, с виду совершенно спокойно и даже с удовольствием куря папиросу.

Как на грех, в толпе не было видно ни одного из железнодорожников, каждого из которых командир знал, как самого себя.

— Товарищ командир, после докуришь, давай выводи народ из огня.

— Ему что, он спасется… У него вон конь в запасе…

Толпа шевельнулась, загудела. Николай, Карпов, адъютант плотнее стали вокруг командира, но этим они будто бензину в костер плеснули.

— Чего загораживаете? От огня вон не загородишь…

Чья-то рука схватила Рудакова за плечо. Командир обернулся. Точно удивившись, взглянул на эту вцепившуюся в него руку, поднял глаза на тощего небритого солдатика в рваной, без хлястика шинелишке, в пилотке без звезды, надвинутой на самые уши, и спросил не очень громко, но так, что услышали даже и те, что шумели сзади:

— Ты чего кричишь?

Солдатик убрал руку и, пытаясь затеряться в толпе, смущенно забормотал:

— А что ж молчать? Сами не видите, что творится?

Теперь уже весь лес был полон дыма.

— А что особого творится? — повышая голос, спросил Рудаков.

— Слепой, не видит!

— Кругом фашист поджег, вот что! Пропадем, как ужак в муравейнике! — загомонили со всех сторон.

— А когда изба загорается, что у вас в деревне делают? — спросил командир, надвигаясь на неопрятного солдатика. — За голову хватаются, орут? Как у вас колхозники во время пожара себя ведут? Ну?

Холодная уверенность командира начинала уже действовать. Голоса звучали спокойнее, рассудительнее.

— Взять оружие и строиться у сигнала! — скомандовал Рудаков. — Кто с пустыми руками вернулся, за оружием обратно в огонь пойдет! Коммунистам и комсомольцам остаться здесь. Остальные разойдись. Исполняйте приказание!

Оставшихся оказалось человек пятнадцать. Коммунисты, комсомольцы и весь рабочий костяк отряда продолжали сражаться на укреплениях в горящем лесу. Тем, кто оказался налицо, Рудаков приказал: одним — помогать Карпову минировать базовый склад и землянки; другим, под руководством адъютанта, — снимать людей с укреплений и организованно выводить их из огня к центральному лагерю, третьим, во главе с Николаем, — руководить погрузкой боеприпасов и раненых на фуры и на коней.