– Семинно, его повысили. Я его обвинил в утрате Луса до'Орро. Он вышел из себя…

– А разве ты бываешь в себе?

–..и наговорил чего не следовало.

– Да с чего ты взял, что ом потерял Луса до'Орро? – Она указала на картины. – Посмотри на них, даже издали видно, что у него все в порядке.

– Ты видишь, да? Его огонь? Его Свет?

– Конечно, вижу. – Она всегда видела Луса до'Орро в любом настоящем художнике.

– Ну, и что ты тут видишь?

– На картинах? – Она задумалась на миг. – Надо их хорошенько рассмотреть.

– Нет, нет… – Опять прорвалась его раздражительность. – Ведра, что ты видишь с… с первого взгляда? Талант? Его Дар?

– Просто дар, – сразу ответила она, нисколько не сомневаясь в своей правоте. – Он не так хорош, как твой. Сарио густо покраснел.

– А как хорош? Как дар Раймона?

– Сарио, я ведь уже говорила. Ты – лучший. Самый лучший.

– Самый лучший, – тихо повторил он. – Самый лучший, – кивнула она. – Ты достоин, чтобы исполнилась твоя самая заветная мечта – стать Верховным иллюстратором в Палассо Веррада.

Краска смущения исчезла. Он стал белее мела, в зрачках сгустилась мгла.

– Почему ты так веришь в меня? Чем я заслужил такую преданность?

– Да ничем. Просто ты – это ты. – Сааведра пожала плечами. – Даже не знаю, Сарио. Но в тебе есть огонь. Или, может, твоя Луса до'Орро слишком ярко горит, трудно не заметить. – Она снисходительно улыбнулась. – Неоссо Иррадо, все, что о тебе говорят, правда. Но мне это безразлично. Я вижу то, что кроется в самой глубине.

– В глубине?

– Под краской, – уточнила она. – Под многими слоями тусклой краски – ее наносили второпях и с одной-единственной целью: превратить картину со всеми ее деталями, со всеми тонкостями в одно сплошное пятно. – Она пожала плечами. – Маска, вроде слоя штукатурки поверх фрески. А под нею прячешься ты.

Он зачарованно слушал ее.

– Но если я прячусь под маской, если я облепился штукатуркой, как тебе удалось меня разглядеть?

Она сказала не задумываясь, как будто ответ давно хранился в мозгу:

– Мотыльки, хоть и чувствуют жар, все равно летят на огонь.

– И сгорают в нем, – прошептал Сарио.

– Бывает, – с готовностью согласилась она. – Но все они ощущают Свет.

Он заморгал. Он потерялся в стране своего воображения, далеко от Сааведры. Воображение опять тянуло его за собой, уносило далеко-далеко. Но он спохватился. И вернулся.

– А ты бы могла? – Что?

– Сгореть в этом пламени?

– Никогда, – ответила Сааведра. И увидела в его глазах понимание и уверенность.

– Ты мне уже помогала, – напомнил он.

– Да, помогала. Надо будет – еще помогу, не сомневайся. Он притворился, что не заметил иронии.

– Ты сожгла Пейнтраддо Томаса.

Да он вовсе не шутит! Казалось, он чего-то хочет от нее. Обещания? Клятвы верности? Того, что она еще не делала для него, в чем не видела необходимости?

– Ты слишком много просишь, – сказала она вдруг.

Он втянул голову в плечи. Удар оказался слишком сильным.

"Я не думала, что это будет так”.

– Я не знаю, что я могу, а чего не могу, – объяснила она, пытаясь смягчить резкость предыдущей фразы. – Пока не придет время… – Сааведра смотрела на картины семинно Раймона, машинально отмечала цвета, технику, композицию. Конечно, он мастер. – Сарио, мы вкладываем себя в работу, в каждую картину – по кусочку. Раймон здесь, не сомневайся. – Ее рука описала дугу, указывая на затененные картины. – Только я вот что думаю: хорошо ли это? Не слишком ли мы растрачиваем…

Сааведра не договорила. Она выражалась фигурально – художники широко используют метафоры, – но тут вдруг перед ней щелкнула замком и сама собой отворилась дверь, явив взору темную комнату.

– Может, поэтому… поэтому мы умираем? Сарио понял сразу. Он открыл рот, зашевелил губами, но не издал ни звука.

– Этого не знает никто, – решительно сказала Сааведра, боясь заблудиться в лесу умозаключений и предположений. – Принято винить нерро лингву… но вдруг дело не только в ней? Или в чем-то совсем другом? – Она еще раз посмотрела на картины Раймона, ощущая в себе пустоту и свет, а еще – совсем рядом – чужое пламя. – Сарио, а вдруг художник, который слишком много пишет… сжигает себя?

– Если… если… – прохрипел он и осекся. Мысленно увидел ту же картину, что и она, и в его мозгу тоже родилось страшное подозрение. Идея – вымороченная, нелепая, далекая от реальности, да какая угодно! – мигом укоренилась в сознании. – Если это правда и мы перестанем писать…

–..то сможем жить, как нормальные люди? – По ее спине вдруг пошел холодок, волосы на затылке зашевелились. – Сарио, мы все – художники, все, кто родился Грихальвой. Но только. Одаренные умирают слишком рано.

Он побледнел. Она его напугала.

– Все Грихальва умирают слишком рано!

– Не все. Женщины стареют не очень быстро. И простые мужчины, не Одаренные. – Она посмотрела на него, на цепочку с Золотым Ключом. – Только Вьехос Фратос умирают молодыми. А их картины…

Слюна, вспомнила Сааведра, и пот. И подумала о том, как раны, нанесенные портрету, проявились на теле Сарио. Он бы не отделался пустяковыми прыщиками, если бы, вложил в свой автопортрет настоящую силу. Он упросил Сааведру обварить его воском, чтобы следы пламени выглядели правдоподобнее. Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.

У мужчин – свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь – снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.

Впрочем, так и должно быть.

– Матра, – прошептал он. – Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.

– Если ты перестанешь…

– Не могу!

– Если ты перестанешь писать…

– Не могу!

– Если ты навсегда бросишь живопись…

– Я скорее умру, чем брошу живопись!

Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.

– А я брошу, – тоскливо молвила она. – Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…

– Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.

Ей надо было выговориться, все вынести на свет – чтобы увидела не только она, но и Сарио.

– А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. – Она устремила на картины невидящий взор. – Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.

По его худощавому телу прошла судорога.

– Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…

– Так и будет. Ты умрешь. – Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.

Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.

– А если… – произнесла она, вся дрожа, – если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?

"Наверное, я и Сарио переживу”, – подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.

Представить мир без Сарио было свыше ее сил.

«А он может представить себе мир без меня?»

Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба – в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.

В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку.