Но должность Верховного иллюстратора принадлежит Сарагосе Серрано, а герцог Бальтран еще не передал сыну свой пост. И кто знает, когда еще дон Алехандро назначит нового придворного художника.

– Бассда… – Она проследовала дальше сквозь толпу. К фонтану. Как она и ожидала, узорные мраморные ярусы оказались увешаны стайками детей, точно виноградными гроздьями. Дети лезли под струи, а многие резвились внизу, по колено в воде.

– Ведра, семинно Раймон дал тебе поручение. – Она поправила юбку, падающую свободными складками. – И ты его выполнишь. Матра, я тебе сейчас потолкаюсь! – Она свирепо глянула на мальчонку, позарившегося на ее место. – Меннино, двоим здесь не уместиться.

Сааведра вскочила на мокрый ярус, намочив подол и сандалии; видавшие виды кожаные подошвы вмиг стали скользкими.

– Может, я похожа на моронну, но другого способа нет, и к тому же тут прохладно… Номмо Матра! – Она вздрогнула от неожиданности и едва не упала, когда кто-то дотронулся до ее ноги.

– Простите, – вежливо обратился к ней незнакомец, – но вы меня не слышали из-за шума воды.

А он не слышал ее бормотания. Сааведра в недоумении смотрела на него сверху. Он казался совершенно неуместным в гуще мейа-суэртского праздника, в этом жутком столпотворении. Он был стар, очень стар, ему хорошо за пятьдесят, а возможно, и все шестьдесят.

– Номмо Матра эй Фильхо, – прошептала она. – Почему ты еще не помер?

– Потому что я не Грихальва, – спокойно ответил он. Узнал. Посмотрел на нее и узнал.

«Но ведь я не Одаренная, – подумала она. – Не ношу цепочки с Ключом…»

А он – не санкто, чтобы узнавать по следам краски и мела. Она всего лишь женщина, такая же, как все. Женщина и есть женщина, где бы ни жила: в Тайра-Вирте, Пракансе, Гхийасе. Кого интересует, из какой она семьи?

– Чи'патро, – произнес он мягко, и ее бросило в дрожь. – Ай, не надо! – Он увидел, как она пошатнулась и снова вцепилась в мрамор. – Граццо, позвольте предложить вам руку? По-моему, вам лучше спуститься.

Рука была старческая, тонкая, в коричневых крапинах, с пергаментной кожей, с рельефной сеткой сухожилий и вен. Но она с готовностью поднялась, чтобы поддержать Сааведру. А та посмотрела на руку, подумала, стоит ли спускаться, и с чего он взял, что стоит, и чем это для нее кончится.

Под четкими, аккуратными складками застиранного полотняного тюрбана обозначилось лицо – древнее, под стать протянутой руке. И улыбка, порождающая стайки добрых, ласковых морщинок, и обещание покоя, уюта в ясных серых глазах.

– Уважьте пожилого человека, – попросил он. – Не откажитесь выпить с ним сладкого сока. И вовсе незачем бояться, я Иль-Адиб, цев'рейна, мы будем не наедине, а в привычном для вас обществе.

Слово на чужом языке! Сааведра готова была поклясться, что никогда в жизни его не слышала.

– В привычном обществе?

– Еще один Грихальва, – ответил он. – Еще один Чи'патро.

– О ком это вы? – И тут она поняла. – Сарио?

– Да, Сарио. – Сухонькие губы дрогнули и растянулись в сдержанную улыбку. – Если б вы только знали, как молился я, Иль-Адиб, цев'рейна!

– Что это означает? – спросила она, все еще держась за мрамор. – Как вы меня назвали? На каком языке?

– О, простите старика, граццо… Я понимаю, вам это кажется странным. Лингва оскурра. Сарио тоже был удивлен.

– Темный язык? – Сааведра нахмурилась. – Нерро лингва – это мор.

Он прижал ладонь к сердцу.

– О, простите. Я эстранхиеро, чужестранец. Но говорю на вашем языке, я ведь много лет здесь прожил. А когда-то мой язык был понятен всем, и на нем пели красивые песни. – Он немного помолчал, не опуская руку. – Это означает “тайный язык”.

– Лингва оскурра. – Сааведра задумалась над этими словами. – Ну, и почему я должна идти с человеком, который говорит на тайном языке?

– Чи'патро, – произнес он четко, но совсем не обидно. – Вот уж от кого я не ожидал подобного вопроса, так это от вас.

Она невольно умолкла. Струя фонтана стала ледяной, по телу побежали мурашки.

– Он у вас? Сарио?

– Он велел мне сказать, на тот случай если вы начнете расспрашивать: “Номмо Чиева до'Орро”.

Именем Золотого Ключа. Просьба, равносильная приказу. И не столь уж неожиданная, ведь Сарио всегда Сарио. И – доказательство. Никто, кроме Одаренных Грихальва (и Сааведры – благодаря Сарио), не знал этой фразы.

"А еще – это. Тайный язык эстранхиеро”.

– Кордо, хорошо, – сказала она, – я пойду. И подала старику руку. Сухонькая ладонь оказалась на удивление крепкой.

Вороны покинули комнату, где лежал усопший. Один за другим исчезали огни – каждый Одаренный уносил свечу. И вот осталась последняя свеча, и пламя ее трепетало от дыхания последнего Одаренного, но он не спешил уходить. Пусть огонек еще немного поцветет на фитиле, а Вьехо Фрато посидит у ложа того, кто почти во всем заменял ему отца.

Как тяжело… Эйха, как тяжело…

– О Матра, – прошептал Раймон, склоняя голову и запуская в густую шевелюру непослушные пальцы. – О Матра Дольча, скажи, добралась ли к тебе его душа?

Наверное, еще нет. Пока теплится свечка…

И конечно, негоже ему сидеть у ложа покойника. Раймон неуклюже (вокруг никого, стоит ли заботиться об изяществе движений?) освободил стул и опустился на колени. Под тонким ковром – жесткие кирпичи.

– Номмо Матра эй Фильхо… – Молитва шла легко, от чистого сердца; несомненно, этот человек достоин легкого ухода и теплой встречи. – Если не угодно Тебе принять душу его, то я с радостью займу его место рядом с Тобою…

– А ты уверен, что тебе там место?

Раймон вздрогнул, лицо исказила гримаса. Он ничего не слышал – ни звука шагов, ни тихого сообщения о приходе. Она просто появилась рядом с ним.

И Раймон ее знал. “Пресвятая Матерь!"

Он уперся ладонью в кровать, чтобы поскорее встать и выпрямиться. И сглотнул, прежде чем заговорить.

– Премиа?.. Премиа Санкта?

– Грихальва, я задала тебе вопрос. Ты уверен, что рядом с Мат-рой для тебя найдется место?

"Насмешка едва заметна, но вопрос оскорбителен по сути”. В нем закипал гнев.

Надо во что бы то ни стало сдержаться, не разразиться грубой, язвительной отповедью. Смириться. Что бы она ни замышляла, не дать ей повода сказать: “Ты мне противен”.

– Премиа. – Он грациозно поклонился, коснулся ладонью груди. Дверь за ее спиной осталась отворенной. Свет ее почти не касался, но она излучала собственный, вернее, ее одежда: белая сутана, белый чепец, серебристый шнурок с кистями на талии. Строгие черты лица – но все же не такие резкие, как взгляд, в котором угадывалась злоба.

Он покосился на дверной проем и понял намек: ей безразлично, что их могут увидеть или услышать.

– Премиа Санкта, регретто… – снова заговорил он подчеркнуто вежливым тоном. – Вы уж простите меня за самонадеянность.

– Все вы, Грихальва, самонадеянные. – Тонкий, слабый голос, но произношение весьма отчетливое – недослышать трудно. – Мните себя художниками, достойными повышения. Уверены, что вернете себе место, которого вас Матерь с Сыном лишили в наказание за гордыню.

У Раймона пересохло во рту, на лбу выступил пот. Злости в ее глазах поубавилось, но, бесстрастные, они выглядели еще страшнее. Она знала, как ужалить более чувствительно.

Судорожно сглотнув, он вымолвил:

– Премиа, граццо… Я посылал за вами…

– Да, посылал. – Совершенно равнодушный голос, темные глаза тускло поблескивают под простым льняным чепцом, его завязки туго стянуты под подбородком. – Тебе хватило на это самонадеянности.

Зато смирения Раймону явно не хватало.

– Чем же мы провинились?! – воскликнул он с горечью и жаром. – В чем наше прегрешение? Мы исправно платим десятину екклезии, прославляем ее своим искусством…

Она воздела изящную руку, требуя, чтобы он замолчал.

– Вы нам не нужны.

– Не нужны? – растерянно переспросил он, хоть и не услышал ничего нового.

Рука исчезла в складках белоснежной сутаны.