Но смерть избегала его.

Наконец он вышел из трущоб в охраняемые кварталы; правда, и здесь можно было встретить разбойника, готового рискнуть головой ради богатой добычи. Здесь горели фонари, вся мостовая была в пятнах желтого света, как в пивных брызгах. До самой санктии.

Он увяз в желтом сиянии, как насекомое в древесной смоле. Возникла нелепая мысль: “Из древесной смолы делают связующий порошок для красок, а вдруг и меня растолкут и я попаду в краску, а потом – на картину?” Он улыбнулся. Человек – это краска, талантливый, честолюбивый художник может взять Раймона и нанести на холст… Как он поступил с Сарио.

Мигом вернулось раскаяние, бросилось на совесть, как хищный ящер на беззащитную добычу. Как Сарио набрасывался на протесты иль сангво.

Иль сангво. Что это, если не пустой звук?

Титул. Да, его семье, обществу, созданному и оберегаемому людьми, к которым он причислял и себя, необходима искусственная система управления, жестко регламентированная компордотта. Мир творчества так огромен, в нем столько соблазнов, что без сознательного самоограничения, без суровой дисциплины художник способен создать один лишь хаос. Искусство ради искусства – химера, оно не дает никакой практической пользы. Оно не ставит перед творцом целей, не питает его честолюбия, не поддерживает в нем Луса до'Орро, внутренний огонь. Искусство, предоставленное самому себе, обречено на невостребованность, распад, смерть. Как бы ни был велик талант, без самовыражения, без признания он угасает.

Умереть молодым, оставив штабеля шедевров в пыльном, запертом ателиерро? Воистину страшнее судьбы для художника не придумаешь. Сарио бросил вызов року, и если он намерен одолеть старое проклятие рода Грихальва, то вправе ли Раймон его винить?

Наверное, вправе. Но не в силах. И за это он должен понести наказание.

Мерцали фонари. Раймон направился к санктии – он мечтал о пристанище, исповеди, понимании, отпущении греха. Либо его примут, как любого жаждущего утешения, либо отвергнут – как Грихальву, неприкасаемого.

Ступив на порог, он спрятал в кулаке Чиеву и подумал, не сунуть ли ее за пазуху – тогда священник, будь он новициато, инитиато, санкто или даже Премио Санкто, не заподозрит, что перед ним…

Грихальва.

Тза'аб.

Чи'патро.

Но ключ остался висеть поверх камзола, ловить отсветы фонарей. Негоже прятать от людских глаз свою сущность.

Он был тронут до слез, когда из сумрака навстречу вышел санкто, заметил Золотой Ключ, понял, кто пришел к нему, и улыбнулся. И радушно протянул руку.

От него крепко пахло потом. Только что он фехтовал на внутреннем дворе, охаживал партнера лоснящимся от старости боевым посохом и получал сдачи. Пока слуга занимался камзолом, он оставался в свободной рубашке из тонкого батиста – грязной, мокрой от пота, с развязанными шнурками ворота. Шнурки болтались, батист лип к груди и спине, рукава были закатаны по локти, покрытые синяками и ссадинами. Чулки спустились, обнажив разбитые в кровь колени. Алехандро успел лишь ополоснуть лицо дождевой водой из бочки, но его мечтам о горячей ванне, снимающей усталость и боль ушибов, не суждено было сбыться – словно из-под земли возник секретарь. В руке у Мартайна было письмо, лицо ровным счетом ничего не выражало. Это сразу вызвало у герцога тревогу; она усугубилась, когда он пробежал глазами текст.

Прямо со двора Алехандро отправился в ателиерро своего Верховного иллюстратора, расположился на краешке кресла, упер локти в мускулистые бедра, а широко расставленные ступни – в ковер. Затекшие пальцы пробороздили мокрую шевелюру.

Умный и надменный молодой человек, выглядевший намного старше герцога, не был склонен разделить его тревогу. Алехандро даже засомневался, способен ли Верховный иллюстратор испытывать волнение.

Он поднял голову, сердито взглянул на собеседника, непослушными пальцами откинул волосы с лица.

– Ты, конечно, все понял, – проворчал он. – Или нет? Сарио Грихальва, стоящий у мольберта в картинной позе, приподнял бровь.

– Как сказать, – задумчиво произнес он. – Эн верро, я вижу, вы расстроены… Несомненно, ваши чувства – ваше личное дело, меня это никоим образом не касается, но все-таки… стоит ли огорчаться из-за такой безделицы?

Алехандро помрачнел еще больше.

– Я от тебя ждал других слов.

Прядь черных волос, выбившихся из-под кожаной повязки, изогнулась вороньим крылом, повторила линию подбородка.

– Потому что я ваш слуга? – поинтересовался Верховный иллюстратор.

Алехандро раздраженно мотнул головой.

– Потому что ты неравнодушен к судьбе Сааведры. – Помолчав, он добавил:

– По крайней мере меня подвели к этой мысли.

– Вы правы, я неравнодушен к ее судьбе. И поверьте, разделил бы вашу тревогу, если бы верил, что ей грозит опасность. – Грихальва целиком сосредоточил внимание на своей картине, наконец вновь обернулся к герцогу. – Но опасности нет, а потому я не вижу смысла беспокоиться.

Алехандро вскочил с кресла.

– Фильхо до'канна! По-твоему, это пустяки?

Грихальва обдумал его слова, положил палитру и устроился в кресле напротив рассерженного герцога.

Он тоже выглядел буднично. Одежда поношенная, но удобная, испачкается – не жаль. Она и была испачкана: краской от Сарио пахло не слабее, чем от Алехандро – потом.

– Разве вам не служит утешением мысль, что король Пракансы счел вас вполне достойным принцессы?

– Да, Сватовство прошло успешно, последнее дело моего отца близится к завершению. – Алехандро снова опустился в кресло, оно жалобно заскрипело. Красноречиво выражая растерянность и беспомощность, с подлокотников свесились большие кисти рук с набухшими жилами. – Что же делать?

– Жениться, ваша светлость. Алехандро оскалил зубы.

– А как быть с Сааведрой?

– Разве это важно?

– Для меня? А для тебя?

– Для меня? Вы ждете, что я паду ниц и зарыдаю от горя и бессилия?

Грихальва сверкнул крепкими зубами. “Лучше моих”, – раздраженно подумал Алехандро.

Сарио не дал герцогу ответить.

– Ваша светлость, вы можете отказаться. “Отказаться? Что за чушь?"

– И нанести оскорбление Пракансе? Бросить в сточную канаву все, чего добился отец? И даже развязать войну, о которой так мечтают мои конселос? Тогда почему, спрашивается, я сразу не внял их безрассудным призывам? Мердитто! Грихальва, ты ничего не понимаешь.

Грихальва изящно пожал плечами.

– В таком случае женитесь, ваша светлость. Алехандро поерзал в кресле – его могучее телосложение не располагало к элегантным жестам. Откинул со лба сохнущие пряди.

– Эн верро, я не против брака… Я даже ничего не имею против дочки пракансийского короля, хотя ни разу с ней не встречался… Даже не видел.

– Ваша светлость, они послали портрет. Скоро он прибудет, и, вполне возможно, вы придете к выводу, что беспокоились совершенно напрасно.

– Это почему же? – Алехандро было не до вежливости, он терял терпение. – Даже если она красотка, с какой стати я должен прыгать от радости? Ведь она за меня выйдет не по любви, а только из политических соображений.

– Ваша светлость, я, как художник, имею некоторое представление о том, какие чувства способен вызвать портрет. Красивое личико на полотне избавит вас от многих тревог.

– Грихальва! Номмо Матра, мне предстоит жить с этой женщиной, а не только пялиться на ее портрет!

– Не только? А почему? Алехандро насторожился.

– Что ты имеешь в виду?

– Всего лишь то, что многие мужья навещают жен не слишком часто и только ради продолжения рода.

Алехандро об этом знал. Он хорошо помнил, как мать, готовясь к торжеству наречения его малютки-сестры, с горечью и злостью говорила фрейлинам о Гитанне Серрано.

Воспоминания заставили его поежиться.

– По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся любовницами, а с женами будут только делать детей.

– Нечестно, ваша светлость? – Верховный иллюстратор демонстративно нахмурился. – По отношению к кому?