Сарио был рад без меры: работа шла хорошо. Сааведре в конце концов надоело капризничать, вертеться и переминаться, она умолкла и приняла требуемую позу. Довольно долго он писал спокойно, а потому был немало огорчен, даже крякнул с досады, когда она тихонько кашлянула.

– Ну, в чем дело? – Он повернул к ней голову, пригляделся. – Матра мейа, да что с твоим лицом?

Она взялась за спинку стула и насупила брови.

– Почем я знаю? Мои глаза – на моей голове, а не на твоей.

– Так не пойдет, – возмутился он и воскликнул:

– Нет! Ведра! Не двигайся!

– Я хочу сесть. – Она так и сделала – осторожно опустилась на стул, элемент композиции.

Сарио вышел из себя. Даже бросил кисть.

– По-твоему, я художник алла прима? Помнится, ты сама писала Алехандро несколько недель. Сааведра слегка улыбнулась.

– Но ты ни разу не говорил, что из меня вышел бы художник алла прима. Или мне изменяет память?

– Вышел бы… Если б ты сама в это поверила и других убедила. А уж после этого писала сколько угодно – никто бы и слова не сказал.

Она прижала ко лбу тыльную сторону ладони, затем убрала волосы с глаз.

– Сарио, почему ты так не любишь детей?

– С чего ты взяла, что я их не люблю?

– Доброго словечка для них у тебя не найдется…

– Дети – это обуза. Сама же говорила, Игнаддио все время путается под ногами, мешает работать, а ведь он даже не твой сын.

– Тут я не спорю, с детьми всегда уйма хлопот. Но когда ты с ними говоришь, враждебность так и брызжет.

– Это из-за тебя, – ответил он бесстрастно. – Ради твоего счастья, таланта, тяги к творчеству. Ты же знаешь, я верю в твой Дар. Ты не можешь не быть Одаренной, и не возьму в толк, почему ты не желаешь, чтобы я тебя испытал.

– Незачем меня испытывать. Да что тебе объяснять, сам все знаешь.

– Да, Ведра, понимаю: ты женщина. Но это ничего не значит. Ты – иная. Я это вижу! Сколько раз тебе говорил, что Свет нельзя утаить! – Он картинно воздел руки. – Ты хоть понимаешь, от чего отказываешься? Ты – Грихальва, женщина, а значит, должна рожать детей… навсегда и добровольно отрекаясь от Луса до'Орро. – Он осклабился. – Знала б ты, сколько мужчин отдали бы что угодно в обмен на твои способности.

– Нет у меня способностей, кроме тех, которыми я пользуюсь или собираюсь воспользоваться.

– Да, тебе с самого рождения вбивали в голову, что женщинам надеяться не на что. Эйха, ты не представляешь, как меня это бесит! Ты всегда меня выручала, а теперь не позволяешь отплатить добром за добро. Я знаю, кто ты, знаю, кем ты можешь стать… если только согласишься пройти испытание, доказать самой себе, что у тебя есть Дар и все с ним связанное. – У Сарио сверкали глаза, казалось, от Подступающих слез. – Скажи, почему я должен только брать у тебя, ничего не давая взамен?

– Сарио…

– Ведра, раньше мы любые трудности делили на двоих, а теперь ты хочешь все взвалить на себя. – Он неподвижно сидел на стуле, не сводил глаз с картины. – Ты – это все, что у меня было.

Она долго вглядывалась в его лицо, затем очень тихо сказала:

– Сарио, времена меняются.

– Меняются. Люди тоже.

Она была бледна, черты лица заострились, под глазами лежали темные полукружья.

– Я не хотела тебя расстроить.

– Горькой правдой? Такой, как ты ее видишь? – Он печально улыбнулся. – Сааведра, я знаю, кто я и что я… Помню, сколько пришлось трудиться, чтобы стать тем, кто я есть. Ты не права, если считаешь, что эта должность предназначалась кому-то другому. Ты не права, если считаешь, что я бы не получил ее без твоей помощи.

– Это так, – подтвердила она невесело.

– Ну что ж. – Он с трудом расправил грудь, расслабил сведенные судорогой мышцы. – Ты действительно не желаешь пожертвовать материнством ради таланта?

– Сарио, я хочу детей.

– Это наши сородичи хотят, чтобы ты хотела детей.

– Дело не только в этом.

– Только в этом, не спорь. Тебе внушили мысль о детях, чтобы не ломать голову, как быть с твоим талантом.

– И с моим Даром? – Она улыбнулась и покачала головой. – Сарио, скажи, ты можешь передать свой Дар по наследству?

– Не могу, благодарение Матери и Ее мудрости. – Он поцеловал пальцы, коснулся ими груди. – Не хочу иметь никакого отношения к детям. Не хочу учить сопляков, хочу только писать картины.

Она долго всматривалась в его лицо, взвешивала слова, тон.

– Эйха, наверное, это и к лучшему, – сказала она безрадостно. – Из тебя бы не получился хороший отец.

Этот вывод показался ему совершенно необоснованным.

– Правда? С чего ты взяла?

– Мужчины, которые грубо ведут себя с детьми, редко становятся хорошими отцами. Правда, грубость бывает напускная; некоторые любят детей, просто стараются не показывать этого.

– Бассда, Ведра! Я пришел писать твой портрет, а не обсуждать проблемы отцовства. – Он жестом велел Сааведре подняться. Раздраженно попросил:

– Встань, граццо.

– Я устала. – Она и впрямь выглядела утомленной. – Хочу посидеть, отдохнуть. Пиши пока что-нибудь другое. Лампу, или графин, или фрукты. Они не будут жаловаться на усталость.

– Бассда, – пробормотал он. – Матра Дольча, ты испытываешь мое терпение.

– А ты будь художником алла прима, – предложила она; голос ее был елейным, а слова ироничными. – Что тебе стоит? Ты ведь у нас гений, а у гениев принято делать шедевры на одном дыхании. Возиться над картиной месяцами – это удел посредственности.

Он шумно втянул воздух в легкие, чтобы обрушить на нее гневную тираду, и вдруг обнаружил, что Сааведре уже не до него. Она прислушивалась к шагам за дверью.

Игнаддио. Ну конечно. Пришел подтвердить слова Сарио, что для художников дети – обуза.

– Ведра, – позвал Игнаддио. – Ведра, тебе надо идти.

– Идти? Куда? – Сарио метнул в Сааверду яростный взгляд. – Нет, ты останешься! Будем работать, хватит с меня твоих… Игнаддио просунул голову в комнату.

– Сожалею, Верховный иллюстратор, но ее зовет герцог. Он ждет во дворе у фонтана.

– Матра Дольча! – Со стула взметнулся вихрь розовых юбок и черных вьющихся локонов.

– Мердитго! – проворчал Сарио, когда она выбежала за дверь. Он зло посмотрел на Игнаддио, на кисть, на картину. – Я до скончания века не напишу этот проклятый портрет, если эта парочка не успокоится.

– Можно глянуть? – спросил Игнаддио.

– Нельзя глянуть! Я никому не позволяю смотреть на незаконченную работу.

– Но ты же сам обещал, что после наброска…

– Бассда! Не доводи меня. – Он махнул рукой. – Ступай, найди Диегу, должно быть, она в прачечной. Передай, что я ее зову, граццо. У меня к ней дело.

Игнаддио округлил глаза.

– Но… я думал, ты не можешь…

– Что я не могу? И какое тебе дело, что я могу, а чего не могу, что я вправе хотеть, а чего не вправе?

– До'нада, – растерянно пробормотал Игнаддио.

– Вот уж точно, До'нада. Адеко, уходи. Пришли ко мне Диегу. И не вздумай возвращаться, а то я не буду смотреть твои работы.

Он и не собирался смотреть работы Игнаддио; быть может, именно поэтому угроза возымела действие. Игнаддио скрылся с глаз, не Сказав ни слова.

Из маленького сада под увитыми виноградом арками Сааведра прошла в центральный внутренний двор и застыла как вкопанная. В двух шагах от нее стоял Алехандро; не сводил глаз с фонтана и не ведал о том, что она рядом, – журчание и всплески струй заглушали ее шаги. Его профиль был столь изящен, столь восхитительно четок, что ей захотелось сейчас же, не медля ни секунды, начать новый портрет. Раньше она писала его анфас или в три четверти – как-то в голову не приходило, что полный, как на монете, профиль вполне достоин воплощения на холсте. Высокий лоб частью скрыт расчесанными прядями (волосы все еще вьются, хотя он уже не ребенок), нос прямехонек (счастливчик – сколько мужских носов было сломано на занятиях борьбой и фехтованием!); точеная выемка между ноздрями и верхней губой, чувственные губы (Сааведра слегка покраснела при мысли, что лучше всех знает об этом). В меру выступающий подбородок свидетельствовал об упрямстве, но также и о волевом характере. Выступающий подбородок гораздо выразительнее скошенного, довершила свои размышления Сааведра.