– Я много раз говорила герцогу, и Премио Санкто говорил.

Мы уверены, екклезия должна лишить своего благословения семью Грихальва.

. – Почему?

На смену равнодушию снова пришла злоба. На узком, худом лице появились багровые пятна.

– Потому что вы – нечисть! – прошипела она. – Вечное напоминание о нашем позоре!

Раймон прижал к груди скрещенные руки и вскричал:

– Но ведь это было сто с лишним лет назад! О Матра, сколько еще веков нам терпеть? Да неужели вы думаете, что мы хотели вас опозорить?

– Там были ваши женщины, – осуждающе сказала она. – Среди прочих. Они были там, дали себя увезти и не очень-то огорчались – это видно на превосходном Пейнтраддо Хисторрико Миквейана Серрано! Их обрюхатили тза'абские эстранхиеро. Но и этого было мало вашим женщинам! Вместо того чтобы умереть от стыда, они выносили и родили полукровок!

Раймон поморщился. “Спасение полонянок” – всего лишь плод разнузданного и жестокого воображения Миквейана Серрано, назвать эту подлую карикатуру “Пейнтраддо Хисторрико” нельзя даже с огромной натяжкой.

– Но ведь герцогиня так не считала, – напомнил Раймон.

– Бассда!

Премиа Санкта, бледная, как ее сутана, поцеловала пальцы и коснулась ими груди, отдавая дань памяти блаженной герцогини Хесминии. Между пальцами блеснула цепь, похожая на его собственную. Каждая священнослужительница носила символ своего ордена: крошечный серебряный замочек. Священники носили ключи.

– Вы оскверняете город, – продолжала она. – Оскверняете екклезию. Оскверняете воздух, которым мы дышим.

– Ваше преосвященство…

– Бассда! – На сей раз жеста не понадобилось, от одного лишь ее тона Раймон умолк. – Премио Санкто прийти не пожелал и правильно сделал. Он и мне посоветовал отказаться, но я давно хотела увидеть на смертном одре чи'патро и сказать остальным шавкам Грихальва, чтобы не вздумали высовывать нос из конуры! Ты понял меня, Грихальва? Не зови больше священников в это богомерзкое логово. Глаза бы мои вас не видели!

Раймон едва дышал – так напряглись мышцы живота и гортань.

– Артурро мертв, – с трудом выговорил он. – Придете вы к нам еще или нет – это уже не имеет значения. Санкта с этим не согласилась.

– Еще как имеет! Ты хорошо меня понял? Отныне нога священника не ступит в этот дом.

Столько лет прошло, а ненависть не угасает. Семье Грихальва не прощают древнего позора… Гнев и отчаяние рвались на волю, Раймон едва сдержался, чтобы не закричать.

– Мы ни в чем не виноваты.

– Виноваты! Иначе разве Матра допустила бы бесчестье тех женщин? Разве позволила бы им зачать ублюдков? Чтобы родилось столько полукровок? И почему нерро лингва предпочла именно ваше семейство, а? Вы – нечисть, отмеченная самой Пресвятой Матерью. В великой мудрости своей Она вас покарала за подлость и грязь. Она наслала на вас мор, а екклезия лишь послушна ее воле. – Серебряный замочек исчез в узловатом кулаке. – Чи'патро! Молись в этих стенах хоть до скончания века, но Матерь с Ее Сыном не смилуются над Грихальва.

Это было уже слишком. Раймон до боли стиснул зубы.

– Ты клевещешь на них, – прохрипел он. – Ты пятнаешь их святые лики своим низменным, лицемерным фанатизмом…

– Бассда!

– Но не быть по-твоему! Когда-нибудь мы вернем себе то, что потеряли, в том числе святое благословение Матери и Ее Сына, и они узнают всю правду о том, как им служили ты и тебе подобные! – Его трясло от ярости. – Номмо Чиева до'Орро!

От ее лица отлила кровь, скулы заострились. Невозможно было определить по этому аскетичному лицу, сколько лет прожила на свете Премиа Санкта.

– Ну конечно, – ехидно сказала она, – ваша святыня – Золотой Ключ. Подчас кажется, он для вас дороже Матры эй Фильхо.

– Нет, он не дороже Матери с Ее Святым Сыном. Но дороже екклезии с ее грязными интригами.

– Екклезия – это и есть… – Она осеклась.

– Ну конечно. – Настал его черед источать яд. – Сейчас ты скажешь, что екклезия – это и есть Матерь с Сыном. Но ведь это по сути своей богохульство, ересь. Или я не прав? И какой кары, по-твоему, оно достойно? Чумы? Новой нерро лингвы?

– Номмо Матра эй Фильхо, – прошептала она, воздев очи горе. – Молю, дайте мне сил…

–..извести род, который ты ненавидишь, который считаешь нечистым. Опомнись, женщина! Мы всего лишь жертвы.

– Потомки шлюх! – процедила она. – Все те женщины – шлюхи. “Спасение полонянок” это доказывает! И тут Раймона осенило.

– Откуда ты? – спросил он. – Из какого рода?

– Мой род – екклезия. Мое имя – Премиа Санкта.

– А раньше? Ладно, не надо. – Он горько усмехнулся. – Не утруждай себя. По-моему, я знаю ответ. – Помолчав немного, Раймон спросил:

– А что, Премио Санкто тоже Серрано?

В темных глазах зажглись лютые огоньки.

– Бассда! – прошипела она. – Я не желаю слышать твои мерзкие речи!

Раймон поднял руку и спокойно сказал:

– Выход там. Я полагаю, сейчас ты им воспользуешься. Адеко. Когда женщина ушла, а вместе с ней комнату покинула злоба и скверна застарелой междуусобицы, Раймон Грихальва снова повернулся к смертному одру, снова – на этот раз осторожно – опустился на ветхий и тонкий ковер, склонил голову и зашептал простенькую молитву – из тех, что не найдешь ни в одном молитвеннике екклезии.

– Матра эй Фильхо… примите душу его, ибо не жалел он себя в служении Вам, и герцогу, и своей семье.

Пятьдесят один год. Для иллюстратора – немалый век.

Шатер представлял собой несколько щитов из ивовых прутьев и тростника и двух слоев ткани. Нижний слой – жиденькое рядно, а верхний – добротный холст, плотный, промасленный, способный защитить и от осенних дождей, и от зимней стужи. Сейчас этот слой, аккуратно скатанный, лежал у верхушки шатра. Не бог весть что, но все-таки жилище, и вдобавок украшенное многочисленными зелеными флажками с хитрыми узорами.

В центре Мейа-Суэрты.

Сарио впервые оказался на этой улице – Грихальвы старались держаться поближе к своему Палассо и кварталу художников. Но сегодня, в день Фуэги Весперры, он нарочно пошел куда глаза глядят, презрев обычай семьи и трусость Вьехос Фратос, сделавшую его парией. И наткнулся на тза'абский шатер – совершенно инородное тело в этом городе. Как странно, что никто не обращает на него внимания.

У Сарио это просто не укладывалось в голове. Он-то сразу заметил шатер, едва свернул за угол. Тотчас в глаза бросились цвета, узоры, плетение. И захотелось узнать, как шатер удерживается на булыжниках и утоптанной земле. Наверняка привязан к невидимым колышкам. По городским улицам часто носится сильный ветер, завывает, срывает навесы, опрокидывает торговые палатки, сдирает покровы с телег. А уж с легким шатром он бы запросто справился.

Странно, что шатер устоял в праздничный день. Странно, что он вообще стоит в этом городе. Однако в нем было на удивление тихо, хотя сквозь редкую холстину просматривался толпящийся люд. Как будто уши залеплены воском, все на свете звуки превращаются в ненавязчивый гул – что-то вроде жужжания пчел вокруг далекого улья.

«Странно, – рассеянно думал Сарио. – Кругом столько пьяных, а ткани и каркас целехрньки…»

Он стоял на коленях. Под ним лежал ковер со сложным, необычным узором; загадочные вещи, стилизованные растения – все довольно мудреное на тайра-виртский вкус. И цвета… Эйха, что за цвета! Ядовитые, режущие глаз. Сарио знал, что такие цвета существуют, но никогда ими не пользовался, ибо предпочитал мягкие тона. Разглядывая ковер, он узнавал под ветхим ворсом краски чужой страны: густую желтизну окиси железа, нежность розового песчаника, сочный, на грани фиолетового цвета, багрянец, синие и зеленые швы – невидимые, даже если всмотреться, но ощутимые. Как искусство… Как страсть…

Взор Сарио, привычный к приглушенным тонам вездесущих кирпичных стен, к мейа-суэртским глине и булыжникам, к выбеленной солнцем лепнине, к охре, жемчугу и слоновой кости, снова и снова возвращался к ковру. Юный художник изучал цвет, композицию, тему… Нет, тема ему не давалась. Хоть он и знал, что она есть. На это указывали повтор некоторых элементов, а также вереницы дуг из переплетенных растений – настолько рельефных, что можно было разглядеть стебли, листья, лепестки. Сарио чувствовал, что способен понять, уловить тему. Все-таки он годами учился видеть целое в огромных скоплениях самых что ни на есть замысловатых символов.