— Я знаю, — перебивает Рэм с серьезным выражением лица.

— У меня это на лбу написано? — тушуюсь я.

— Я просто чувствую, — он чуть смущенно прикладывает ладонь к груди, — вот здесь, что ты только моя. Считай, что я просто придурок и псих, но никаких других аргументов, тем более логических, у меня больше нет.

Я тянусь к нему, крепко обнимаю и мне кажется, что для сегодняшнего вечера слишком уж много впечатлений. Мое бедное сердце распирает от тепла, и я готова поспорить, что еще хоть парочка таких слов — и меня разорвет на сотню крохотных чокнутых белочек. Рэм бережно тянет полотенце вверх, набрасывает мне на плечи и делает то, что окончательно карамелизирует мое настроение: трется носом об мой нос.

— Рэээээм… — растягиваю его имя по звукам, — да ты неженка…

Он фыркает, потом подхватывает меня на руки и несет в спальню. Укладывает в постель и выжидает, пока я избавлюсь от полотенца и заберусь под одеяло. Кивает, довольный, и ненадолго уходит, чтобы вернуться с нашим заказом: все разложено небольшими порциями на две тарелки, одна из которых перекочевывает мне в руки. Рэм включает телевизор и падает рядом со мной.

— Ужасы? — предлагает он, стреляя в меня хищным взглядом, словно проверяет, не испугаюсь ли я.

— Нет, спасибо, на ужасах я смеюсь, — отвечаю я.

— Обожаю твой смех, — подзадоривает он и включает какой-то спутниковый канал, где как раз кому-то отпиливают ногу.

Пытаюсь завладеть пультом, но куда мне угнаться за своим доберманом. Поэтому сдаюсь, повыше подтягиваю одеяло и с жадностью набрасываюсь на еду.

И мы просто смотрим телек: я визжу на особо неприятных моментах, Рэм заливисто хохочет и отпускает ироничные шуточки. И мне впервые в жизни так хорошо. Просто от того, что иногда он поворачивается, чтобы стащить с моей тарелки кусочек мяса, а я отвечаю ему воровством долек помидора. Нам даже разговаривать не нужно, чтобы понять друг друга, хватает просто взглядов, улыбки. Это так необычно, что не на шутку пугает. Потому что я знаю — это слишком опасно. В любой момент я могу просто раствориться в этом мужчине и вряд ли пойму, что потеряла себя. А когда до меня дойдет — кто знает, что с нами будет?

Я ведь знаю, что он бабник. И я знаю, что бабники никогда не меняются. Но в то же время я верю, что всегда есть исключения из правил, и мне наивно хочется верить, что мой Рэм — то самое разовое исключение.

Ведь уже сейчас, даже когда нашим отношения всего пара часов, я уже не представляю, что буду делать, когда все закончится.

Я всю ночь держал в объятиях свою Бон-Бон — это, несомненно, охерительно огромный плюс. С другой стороны, я ровно столько же промучился с желанием наплевать на свои попытки быть хорошим парнем и повести наши отношения по правильному пути. То есть, у меня периодически вставал. И под утро, когда я, наконец, уснул, эрекция стала почти болезненной. Если бы кто-то из моих друзей сказал мне о таком, я бы первым обозвал его придурком и лохом, но стоило вспомнить о том, что моя малышка невинна почти полностью, как желание засунуть член ей в рот становилось немного слабее.

Так я и перекантовался ночь. Заснул только под утро, сунув нос в ее растрепанные волосы и прислушиваясь к ровному дыханию.

Еще бы кто-то сказал, откуда в моей голове эта романтическая хрень — я бы ему пожелала добра и печенек.

Телефон в номере разрывается: я с трудом, сквозь сон, слышу настойчивую трель. Бон-Бон родолжает спать и выражение умиротворения на ее личике подсказывает, что ни один телефонный звонок или неотложное дело не стоит того, чтобы лишать себя удовольствия еще немного полюбоваться ею.

Телефон умолкает, но я даже дух не успеваю перевести, когда его сменяет настойчивый стук в дверь.

— Ты кого-то ждешь? — сквозь сон бормочет моя малышка, отчаянно цепляясь в мою ладонь.

— Вообще никого. Что за хрень?

— Тогда пусть уходят.

Она пятится назад, буквально вжимаясь в мое тело и я вдруг осознаю, что сейчас все наши изгибы и выпуклости совпадают так же идеально, как две половинки пазла. Целую Бон-Бон в плечо, уже мысленно составляя план на день, и раздумывая над тем, чем бы ее удивить, но стук в дверь достигает своего апогея и громко, настойчиво выколачивает из меня остатки терпения.

Рычу, выбираюсь из постели и, матерясь как сапожник, спешу к двери. Если это кто-то из обслуживающего персонала, то пусть больше не рассчитывают на хорошие чаевые.

Но когда я вижу тех, кто разбудил меня в такую рань, мне вдруг хочется отмотать время назад, еще раз распахнуть дверь и увидеть за ней просто горничную. Это было бы куда лучше, чем то, что происходит сейчас.

— Сюрприз! — раскидывает руки мать Бон-Бон и, едва прикоснувшись губами к моей щеке, без приглашения входит в номер.

Но и это еще не все.

— Снова всю ночь с бабами развлекался? — в привычной себе безразличной манере, спрашивает отец. Спрашивает просто для дела, потому что никогда не дожидается ответов. Иногда мне кажется, что ему в принципе чихать на нас с Владом, хоть лучшего отца вряд ли можно пожелать. Просто мы с братом что-то вроде анклава внутри его владений: вроде как сами по себе, но всегда под его присмотром.

Я пытаюсь придумать какую-то причину, чтобы задержать этих двоих в гостиной, но ничего не получается. Любопытная мамаша Ени уже сунулась в спальню. Я прикрываю глаза, мысленно считаю до трех — больше вряд ли потребуется, и реакция не заставит себя ждать.

Раз. Два…

— Боже мой, Евгения, что ты делаешь в постели своего брата?! — раздается негодующий крик. Именно крик, вроде того, каким самки голосят о пропавшем потомстве.

— Он мне не брат!

— Я ей не брат!

Наши голоса идеально звучат в унисон, как будто мы давно отрепетировали эту фразу для вот такого случая.

— Какого хрена ты уже натворил? — рокочет отец, и я на всякий случай готовлюсь держать удар — рука у него тяжелая. — И что у тебя с рожей?

— С рожей ерунда, — отвечаю я, нарочно игнорируя первый вопрос.

Но отца так легко не провести: он буравит меня взглядом, и через пару секунд мне начинает казаться, что в голове образовалась дыра размером с кулак. Проклятье, что ему сказать?

Говорить, впрочем, не приходиться, потому что мать моей Бон-Бон вылетает из спальни, словно ужаленная, а следом за ней, всклокоченная и взбешенная, появляется моя малышка. Ну и взгляд у нее — настоящая фурия! Хорошо, что стреляет он не в меня.

— Что она тут делает? — спрашивает отец.

В самом деле — что? Завернутая в одно покрывало, под которым явно голая.

— Я просил присмотреть за девчонкой, а не затаскивать ее в постель! — рявкает отец.

— Ты просил, а я сделал по-своему, — говорю я, стараясь выдержать нейтрально-спокойный тон. — Как видите, она не прикована наручниками, и я без ошейника. У нас взаимно.

Ени смотрит на меня с мягкой улыбкой и на минуту яблочки ее щек краснеют, но ее мать влезает между нами, словно шлагбаум. И ведь самое отвратительное то, что эта женщина мне вроде как даже нравится. Или, точнее, нравилось до сегодняшнего дня.

— Вы хоть понимаете, что творите? — все сильнее заводиться моя мачеха. — Что вы … вы… — Она всплескивает руками и предпринимает еще одну попытку подобрать нужные слова. — Вы не можете быть… никем, кроме сводных брата и сестры.

— Можем, — отвечает Ени.

Она так трогательно вцепилась крохотными кулачками в покрывало на груди, что я готов начихать на гостей и обнять ее крепко-крепко. Какая же она у меня все-таки охренительная карамелька.

— Так и знал, что когда дело касается женщин, ты думаешь членом, а не головой, — начинает проповедь отец. — Не мог хоть раз держать своего дружка в штанах?

И я снова не успеваю ответить, потому что мачеха хватает мою Бон-Бон за плечи и, хоть она отчаянно сопротивляется, заталкивает ее обратно в спальню. Напоследок поворачивает ко мне голову и очень убедительно обещает: