Я собираюсь рассмеяться, настолько абсурдно это звучит, но вдруг понимаю, что губы словно перемазали суперклеем, и все, что я могу — издать противный булькающий звук горлом, словно проглотила слизняка. Пробую снова — и опять ничего.

— Она заявилась сразу же после твоего отъезда. Закатила такой скандалище, что я думала, придется подключать полицию. Кричала, требовала, чтобы Рэма немедленно вызвали к ней, потому что она не собирается быть матерью-одиночкой и ни за что в жизни не сделает аборт. Слышала бы ты, что еще она несла.

— Это вранье, — говорю я, когда голос, наконец, возвращается. — Это просто мыльная банальщина. В жизни так не бывает.

Увы, но голос предает и слова звучат даже не в половину так уверенно, как бы мне того хотелось.

— Я сказала тоже самое, и Виктор тоже, но Ольга показала медицинскую карту. Виктор перезвонил врачу — это уважаемый специалист и, поверь, точно не стал бы ввязываться в мухлеж с поддельными свидетельствами. Ольга действительно беременна. Срок — десять недель. Она так же согласилась пройти дородовый тест на отцовство.

— Еще бы она не согласилась! Надеется, что ей поверят на слово и до этого не дойдет.

— Ольга согласилась сдать кровь в любое время. — Мамочка, наконец, смотрит на меня и под ее взглядом мне хочется забиться внутрь себя самой, схлопнуться, как воздушный шарик из которого откачали весь воздух. — Я разбираюсь в людях, Ени, и если она врет, то это самая идеальная, самая безупречная лгунья на свете. Поверь, я видела ее глаза — анализ на отцовство Ольгу не пугает, потому что она уверена в положительном результате. Это ребенок Рэма. Ребенок человека, за которого ты собираешься замуж.

Я поджимаю ноги: упираюсь ступнями в кресло, тычусь подбородком в колени, обхватываю их руками, словно вот-вот рассыплюсь. Боль натягивается где-то внутри сердца, режет и причиняет невыносимую боль, но я молчу. Просто медленно раскачиваюсь влево-вправо, словно сама себя баюкаю. Баю-баюшки-баю…

— Ени…

— Не надо, — останавливаю мамочку.

Ее голос слишком резонирует с моей внутренней вакханалией, которой я пока совершенно не способна управлять. Кажется, достаточно звука, чтобы взорвались барабанные перепонки.

Мне нужно сосредоточиться. Вспомнить, что у меня выдающийся талант к анализу и я обязательно найду выход из любой ситуации, всего-то нужно расставить по своим местам все фигуры. Вот сейчас: я соберусь с мыслями, возьму себя в руки и… И…

Ничего не происходит. Мысли разбегаются от меня, дразнят, как детишки слепого великана, который бежит на звон колокольчика, но ловит лишь воздух.

— Евгения, послушай, — снова начинает мать.

Я закрываю глаза, затыкаю уши пальцами и начинаю громок нести всякую белиберду, но мать уже рядом: хватает меня ладонями за лицо и кричит, кричит. И я ору вместе с ней. Так громко, что разрывает легкие. Так отчаянно, словно от этого зависит моя жизнь.

Я плачу.

Где-то в моей голове создается туманный образ Ольги в тот момент, когда она стояла позади моего добермана в салоне свадебных платьев. Тогда она выглядела такой жалкой и растоптанной, что мне хотелось подойти и врезать ей как следует, чтобы перестала, наконец, изображать из себя поникшую лилию. В тот день я чувствовала себя победительницей, женщиной, к ногам которой, стоит лишь щелкнуть пальцами, доберман положит весь мир. И вот сейчас прошлое возникло передо мной, но теперь уже я, а не Ольга, была поникшей лилией, а эта стерва смотрела на меня с улыбкой триумфатора и от всей души медленно отгибала средний палец.

— Ты слишком юная для таких трудностей, — бормочет мамочка куда-то мне в макушку. Она подхватывает мой рев и вот уже мы воем, как белуги. — Я понимаю, что Рэм — он … слишком заманчивый, и ты полетела на него, как мотылек. Понимаю, что иногда мы хотим обманываться. Хотим верить, что несмотря на предостережения, мы сможем перехитрить судьбу. Но так не бывает, Ени.

У меня нет сил даже кивнуть. Все, что я хочу — забраться с головой под одеяло и попытаться собрать спасительную раковину, хоть, пожалуй, уже все-равно слишком поздно. Но я просто не знаю, что мне делать. И не уверена, что найду ответ в ближайшее время.

— Твои пробы нужно отменить, — уверенно говорит мамочка.

Уходит: слышу возню в прихожей, слышу, как она говорит по телефону: «Она в шоке, как я и предполагала. Передай своему сыну, чтобы не попадался мне на глаза, иначе, клянусь, я перегрызу ему горло!» Не уверена, но похоже, что отец Рэма встал на защиту сына. Мать прикрывает двери, как будто это может скрыть суть их перепалки. Достаточно обрывков фраз, чтобы понять: в молодом семействе первая размолвка. И серьезная.

Замечаю на диване свою сумку: наверное, мать прихватила, потому что в последний раз я видела ее в номере Рэма. Встаю и чудом, на деревянных ногах, обхожу кофейный стол, сажусь, вытряхиваю содержимое сумки прямо на диван. Нахожу и включаю телефон, игнорируя поток сообщений о пропущенных вызовах. Все делаю на автомате, буквально силой выталкивая чувства, которые рвутся в мое эмоциональное окаменение. Мне нельзя ничего чувствовать. По крайней мере, не сейчас, когда каждая эмоция ранит, словно бритва.

Я делаю всего один звонок: агенту, который устроил мне прослушивание. Словно на минуту покинув свое тело, отстраненным наблюдателем слежу за тем, как со спокойствием удава уточняю время и на вопрос, все ли у меня хорошо, отвечаю: «Да, все в полном порядке».

Когда возвращается мамочка, я уже одета и собрана, и она смотрит на меня так, словно перед ней плохая подделка на ее дочь. Приходиться обнять ее крепко-крепко.

— Я не могу отменить прослушивание, мамочка.

— Но в таком состоянии…

— Именно в таком состоянии.

Мне нужно куда-то выплеснуть себя. Нужно взять свою боль — и придать ей форму. Только так мне станет легче. По крайней мере, хочется в это верить.

Я с трудом помню свое прослушивание. Вернее, я не помню ничего, что было за пределами комнаты, где я играла свою роль: текст мне прислали заранее и я как следует подготовилась, десятки раз меняя то интонацию, то акценты. Вчера, еще в самолете, снова перебрала все варианты и остановилась на том, что казался идеальным. А сегодня… я напрочь забыла, что собиралась играть разбитую горем девушку, которая — вот же ирония судьбы! — по сценарию узнает, что ее любимый собирается жениться на женщине, которая ждет от него ребенка. Не верю в такие дьявольские совпадения, но как еще это назвать?

Я даже не брала в руки текст: просто вышла, посмотрела поверх ряда стульев, не замечая среди них горстку людей — и начала диалог со статистом, которого мне выделили в напарники.

Моя героиня и я — мы были одним целым. Срослись общей болью и переплелись кровоточащими нервами. Мне было плевать, что слезы на моем лице были слишком личными, чтобы выставлять их на публику, мне было плевать на все. Я швыряла в неверного мужчину слова обиды и разочарования, стоны раненой любви — и одновременно заглядывала в будущее, словно чертов Нострадамус. Каким будет моя жизнь без добермана? Станет ли прежней? И главное — хочу ли я, чтобы все снова стало так, как до него?

Слова роли заканчиваются. Я перевожу дух, прекрасно понимая, что мне вряд ли что-то свети. Экспромт хорош, но, как любит говорить Машенька, он хорош не тогда, когда в корне переделывает концепцию всей роли в режиссерской задумке.

Из зала раздаются энергичные хлопки, и я вижу мужчину в сером свитере и простых потертых джинсах. Дик Стафорд, кажется. Помню, что Машенька чуть не кипятком писала. Когда я назвала его имя: оказывается, он широко известен своими мини драматическими сериалами. Я собиралась посмотреть кое-что по ее рекомендации, но после перелета жизнь так круто изменилась, что я вспомнила об этом только теперь.

— Это было просто невероятно! — заявляет Дик Стафорд, и я с трудом перевариваю услышанное.

Означает ли это, что я справилась?