Все эти якобы «хитрости» лежат настолько на поверхности, что даже смешно.

— Конечно, ты не можешь так рисковать, — говорю я совершенно спокойно, но без агрессии. Мне нельзя ее спугнуть. Не теперь, когда она почти распустила язык.

— Я должна знать, что обо мне и моем ребенке будет кому позаботиться.

— О ребенке, полагаю, потому что забота о тебе не входит в перечень отцовских обязанностей моего мужа.

— Рожая от него, я превращусь в мать-одиночку, — шипит эта корыстолюбивая гусыня.

— Ты рожаешь для себя, — поправляю я. Внимательно слежу за ее реакцией, стараясь не упустить момент «откровения». — Или тогда признай, что сама устроила этот залет, чтобы привязать к себе Рэма. А когда не получилось, решила использовать ребенка в качестве средства для усложнения нашей с Рэмом жизни. Жаль тебя разочаровывать, Ольга, но у тебя ничего не получится. Хоть хромой, хоть инвалид — Рэм останется моим мужем, и он точно не ударился головой настолько сильно, чтобы добровольно взвалить себе на шею обиженную. бегемотиху.

Она цепляется пальцами в столешницу и наклоняется ко мне через стол. Что за духи у нее? Морщусь и прикрываю рот ладонью.

— Я хочу гарантий — так ему и передай. Либо мы заключим договор, по которому я буду получать финансовое обеспечение на себя и ребенка с полным правом наследования, либо он никогда не увидит этого ребенка. Может быть сейчас это кажется глупостью, девочка, но через пару-тройку лет Рэм захочет большего, чем просто знать, что у него есть сын, от которого он отказался. И это понимание будет каждый день грызть его, отравлять любовь к вашим детям, если, конечно, они у вас будут, с учетом его состояния.

Мы смотрим друг на друга. Молча и напряженно, потому что нам не нужны слова, чтобы понять: это был самый настоящий грязный шантаж, расчетливый, выверенный и продуманный. И, конечно, она достаточно долго пробыла в отношениях с Рэмом, чтобы даже своим скудным умишком понять, что он не бесчувственная сволочь и не откажется от ребенка, даже если сейчас мысль об отцовстве ему претит.

— Это все? — сухо спрашиваю я. Пусть думает, что я начала паниковать — мне это на руку.

— Это мое предложение, деточка. Единственное, на которое я согласна.

Я молча встаю из-за стола, кладу в карман телефон и иду к двери.

Она свой ход сделала. Теперь дело за мной.

Я ненавижу костыли, ей-богу. Позорнее приспособления и придумать было нельзя, но уж лучше эти подпорки, чем инвалидное кресло, хоть отец и мачеха не прекращают попыток меня в него усадить. Как будто я конченный калека и после аварии вся моя жизнь должна определяться двумя чертовыми колесами. Пройдет несколько недель, гипс снимут — и я снова буду в полном порядке. Доктор не устает говорить, что я родился в рубашке, потому что после такой аварии мало кто вообще остается жив. А я даже в кому не впал, хоть башку мне протаранило — будь здоров. На самом деле у меня есть лишь одно объяснение случившемуся и, честно говоря, оно настолько сопливое, что до встречи с Бон-Бон я бы сам от такого брезгливо поморщился. А сейчас уверен, что меня спасла любовь к этой обезбашенной девчонке. Помню, что в последний миг перед тем, как в нас влетел чертов КАМАЗ, успел подумать, что не могу, не имею морального права оставить ее одну. Да я бы на том свете весь извелся, глядя на то, как она плачет. А ведь она бы очень долго плакала — чувствую это сердцем.

Прогулка по палате обычно та еще пытка: сцепляю зубы и хожу из угла в угол, по шагу за раз. Чувствовать себя таким беспомощным — отстой, но учитывая мое дьявольское везения, грех жаловаться.

Дверь в палату открывается без стука и Бон-Бон, как любопытная кошка, просачивается в небольшую щелочку. Но так и стоит у стены, сверкая карамельными глазищами. Она так выразительно смотрит на мои ноги и на то, как я, ковыляя и ругаясь, бреду к ней с черепашьей скорости, что мне хочется поскорее сократить это расстояние и зацеловать мое сокровище до головокружения. Моего и ее.

— Я принесла тебя вкусняшки! — Она торжественно поднимает пакет, из которого раздаются умопомрачительные ароматы курицы-гриль. — И привет от Ольги.

— Сначала еда, — говорю я твердо, наконец, с моим сокровищем. — Иначе у меня несварение случиться.

Беру Бон-Бон за руку и с наслаждением скрепляю в замок наши пальцы. Я становлюсь романтичным ослом — как иначе объяснить, что меня дико возбуждает смотреть, как кольца на наших безымянных пальцах тесно прижимаются друг к другу?

Ени читает у меня в голове — не иначе. Поднимает наши руки и трется о тыльную сторону моей ладони. А я тем временем закрываю дверь палаты на защелку. Я, конечно, ни за что не променяю первую брачную ночь на необитаемом острове на больничную койку, но предыдущий опыт подсказывает, что, когда мы с женой наедине — случается всякое. То, о чем лучше не рассказывать детям.

— Ужин, — командует Бон-Бон и несется к столу, на который начинает выкладывать угощения.

Я очень ценю, что она не отнимает мое право быть мужчиной: не лезет под руку, не предлагает свою помощь. Ени единственная, кто игнорирует мою временную беспомощность.

К тому времени, как я дохрамываю до кровати, моя сумасшедшая жена, словно царевна-лягушка из рукава, накрывает романтический ужин, даром что еда на «праздничном столе» из пиццерии. Зато Бон-Бон принесла свечи, и даже одноразовые тарелки выбрала с сердечками. С громким «та-дам!» она достает из пакета бутылку шампанского.

— Но так как ты на таблетках… — Она невинно хлопает ресницами, разворачивая бутылку этикеткой вперед, и я только теперь вижу, что это какой-то сорт детской безалкогольной шипучки. — Вот, мужчина, открывай, и желательно обойтись без спецэффектов, иначе сюда вся больница сбежится.

Кто я такой, чтобы спорить с ней по таким пустякам? Даже если черти во мне требуют облить Бон-Бон с ног до головы и насладиться видом ее идеальной, облепленной мокрой одеждой фигурки.

— Какая же вкусная эта неполезная еда, — почти трагично вздыхает Ени, вонзая зубы в хорошенько зажаренную куриную ножку.

Жует, жмурясь и урча, словно кошка. И запивает мясо шипучкой. Честно говоря, у меня даже челюсти сводит, как подумаю, что за адская смесь у нее во рту. Сам я запиваю еду минералкой и чувствую себя ничуть не хуже, чем если бы мы ужинали в дорогом ресторане.

— Рэм. — Бон-Бон промачивает губы и пальцы салфеткой, достает телефон и взглядом предлагает мне сделать паузу и перестать жевать. — Если ребенок Ольги действительно окажется твоим… Я думаю, нам нужно попытаться ее переиграть. — Она показывает на свой телефон и добавляет: — Ты должен это услышать. И увидеть.

Я смотрю на фотографию Ольги с сигаретой, потом слушаю ее угрозы и пренебрежительное отношение к тому, что растет у нее в животе — и медленно вскипаю.

Я не хочу становиться отцом — это правда, и даже авария ничего принципиально не изменило в моем отношении к детям. Правда, тут есть пара оговорок. Мысль первая: мысль о том, что у нас с Бон-Бон будет парочка карапузов в некотором обозримом будущем мне не противна и она меня не пугает. Я даже вполне могу представить себя папашей с коляской. Даже мысль о том, что моя тоненькая балерина станет круглой, как футбольный мяч, кажется вполне забавной. Мысль вторая: я вполне осознаю, что ребенок от любимой женщины, которого мы заведем сознательно и по взаимному согласию — это совсем не то же самое, что подстроенный мегерой залет.

И все же меня буквально разрывает на части от одной мысли, как эта тварь собирается использовать маленькую жизнь, которая виновата лишь в том, что ее мать оказалась меркантильной мстительной сукой. Конечно, я с самого начала прекрасно понимал, что Ольга попробует использовать ребенка как самый сильный рычаг давления, но послушав ее высказывания, словно заглянул в покойную яму.

Бон-Бон пытается забрать телефон, когда видео заканчивается, но я жестом останавливаю ее и смотрю снова. И так несколько раз, пока не запоминаю почти каждое слово. Злюсь, но все же держу себя в руках. Не так-то это просто, но тревога в глазах жены помогает.