Мама хмурится: мой развод она не приняла.

— Зачем ты мучишь его? — склоняет голову набок, рассматривает меня.

— Мучаю?

— А как ты думаешь — впархиваешь в кафе всегда такая нарядная, красивая, свежая, а ему только и остаётся — смотреть и облизываться.

Пожимаю плечами:

— Это было его условие.

— Глупая ты, Алла, — качает головой мама. — Он же любит тебя. С ума сходит. Вот и выпросил себе хоть раз в неделю.

Начинаю злиться:

— Это Гектор тебе нажаловался? — знаю, что они созваниваются. Он по-прежнему оплачивает мамино лечение и пребывание в центре.

— Ой, дура! — всплёскивает руками мама. — Где Гектор и где — жаловаться? По-моему в его лексиконе и слова-то такого нет.

Это точно — безжалостный. Невольно вспоминаются два случая из прошлой жизни, когда я умоляла его о пощаде и не получила её.

— Алла, я поболее твоего на свете живу. Мне говорить не нужно, и так вижу. И что любит, и что в отчаянии. Причём в таком, что готов на что угодно, лишь бы тебя хоть иногда видеть. Даже на дружбу. Эх, Алка-Алка, вряд ли ещё кто-то будет любить тебя вот так же — перечёркивая себя!

— Мама! — возмущаюсь я. — Ты же видела меня после свадьбы! Знаешь, что он сделал?! Как ты можешь его защищать?!

— Алла, я видела и другое, — говорит она серьёзно и строго. — Когда он тебя в больницу отвёз, вернулся сам не свой. Пришёл ко мне и говорит: «Римма Израилевна, напишите на меня заявление в полицию, что я вашу дочь изнасиловал. Вот медицинское освидетельствование». Положил передо мной документы, бумагу и ручку. А сам — ждёт. Я с его глазами встретилась, и мне показалось — они кровоточили. Алла, я в жизни не видела такого раскаяния, такого сожаления. Я, конечно же, ничего не написала, ещё и поворчала. Сказала, что тебе он здесь важнее и нужнее. Только, Алла, он в тот день сам себя приговор подписал.

Зачем мама всё это рассказывает? Зачем сеет смятение?

— Мама, он всё время бросал меня, — пытаюсь воззвать к ней. — Уходил внезапно, нередко ночами. А недавно — и вовсе пропал почти на полмесяца. Ничего не объясняя. Я чуть с ума не сошла. А потом явился, как ни в чём не бывало, на восьмое марта, с цветами и подарками. Я не могла так больше, мама. Устала выгуливать его тараканов. И постоянно ждать, когда ему снова захочется «защитить от боли». С меня довольно!

— Успокойся, Аллочка! — остужает меня мама. — Ты уже взрослая, вправе сама выбирать свою судьбу. Я лишь высказала своё мнение. И платье лучше надень голубое, ты в нём юнее.

Мама отключается, а я продолжаю собираться. Только уже без особенного энтузиазма. После разговора с мамой видеть Гектора не хочется. Злит, что она — на его стороне. А меня же ещё и делает виноватой.

Зачем ты мучаешь его?

Всё! Точка! Мучить не буду! Сегодня приду и выскажу всё. И прекратим эти дурацкие встречи. В конце концов, у меня Даня есть. Нужно начинать налаживать с ним отношения. А пока Гектор будет стоять между нами — подобного не случиться.

В кафе Гектор уже меня ждёт. Рядом стоит вытянувшийся в струночку официант с будто приклеенной вежливой улыбкой.

Я, конечно, не буду устраивать сцен в общественном месте. Более того — понимаю, что действительно скучала.

Гектор говорит:

— Ты сегодня просто чудесна. Будто сама весна.

Сегодня у нас безалкогольный вечер. Во-первых, он за рулём, во-вторых, как сказал сам, ещё предстоит работа, а завтра — важная встреча, сдача одного из этапов проекта.

Последнее время мне интересно слушать о его работе. Прямо ловлю себя на том, что жду среду, чтобы узнать, как продвигается стройка.

Неожиданно Гектор предлагает:

— А поехали посмотришь сама. Это так грандиозно, что в слова не вместить.

И я загораюсь.

Ведь никогда прежде не была ни на одном его объекте.

И только когда мы уже садимся в машину, и Гектор по своей привычке, перегнувшись через меня, пристёгивает ремень безопасности, в сознании всплывает: мы едем на стройку, а за окном уже смеркается.

Вмиг становится неуютно от накатывающего дурного предчувствия…

Когда выруливаем на трассу, Гектор бросает на меня сосредоточенный взгляд.

— Ты слишком легко одета, — комментирует он результат своего осмотра.

На мне кроме лёгкого шифонового платьица плащик из тонкой голубой кожи и ботиночки на тонком каблуке. Одежда и впрямь не для прогулки по стройкам. Но я ведь и не собиралась.

— Давай заедем к тебе, и ты быстро переоденешься в джинсы? — предлагает Гектор. Нет, не хочу. Боюсь, что если попаду домой — назад уже не выйду и никуда не поеду. Потому что интуиция уже не трогает мягкой кошачьей лапкой, она орёт дурниной, как мартовский кот.

— Мы же недолго, — говорю я. Он молча кивает. — Ну, вот. Не замерзну. Не хочу тратить время. Уже темнеет.

Алла, вопит внутренний голос, кто прётся вечером на стройку? Вспомни фильмы про маньяков! На стройке так удобно насиловать, а потом убивать и прятать концы в бетон.

Может, равнодушие Гектора по поводу Данила показное? И, на самом деле, меня ждёт «так не доставайся же ты никому!». Гектор же сам признался, что одержим мною. Это почти что расписаться: я — псих. И я еду с психом ночью на стройку!

Гектор будто считывает мою нервозность.

— Алла, зря я предложил поехать сейчас. Там, конечно, кругом фонари и участок почти весь как на ладони. Но, может, действительно, лучше днём?

Надо же — не настаивает, не давит, не гнёт свою линию. Позволяет самой принять решение. Сделать выбор.

И я делаю:

— Ну уж нет, поехали сейчас. Днём и ты и я на работе. Вечно некогда. Маньяков у вас же там не бегает и серых волков тоже.

— Не бегает, — хмыкнув, признаётся он.

— Вот, — говорю я, — значит, бояться нечего.

— А меня ты, значит, не боишься? — чуть насмешливо интересуется он.

— Ну, мы же друзья, — пожимаю плечами. — Друзья должны друг другу доверять.

— Спасибо, — произносит он, и в голосе сквозит искренняя благодарность.

— А ты давно задумал этот проект? — спрашиваю, чтобы развеять гнетущую атмосферу.

— Это не я — отец ещё, — говорит глухо. Он никогда не называет Ибрагима «отчим» или по имени. — Мы с братьями, — голос чуть ломается, выдавая внутреннее волнение, — занимались спортом. Он хотел, прежде всего, для нас. А потом уже для остальных детей города. Своими сыновьями он всегда гордился.

— Только ими? — ёрзаю на месте, вспоминая слова отца, что Ибрагим своих продвигал, а Гектора бросал на самые рядовые и сложные работы в компании. — А тобой?

Наверное, я сейчас вторгаюсь на запретную территорию и не стоит вообще об этом спрашивать, но мне, почему-то, очень важно знать.

Тонкие пальцы Гектора сильнее впиваются в руль.

— Я тоже был его сыном. С самого первого дня. Он принял мою маму вместе со мной. И никогда нас не разделял. Он очень любил её, и за это я ему невероятно благодарен. У нас была хорошая дружная семья. С братьями контакт наладил не сразу, но потом мы были друг за друга горой.

— А ты сам любил его? Ну, Ибрагима?

Черты лица заостряются и становятся жёсткими — Гектор не выносит говорить о чувствах.

— Я не всегда понимаю, что именно люди вкладывают в понятие любовь. Если брать меня — то скорее уважал, дорожил им, старался, чтобы он гордился мной. Полагаю, это нормально для любого сына.

Он обрывает рассказ достаточно резко, давая понять — откровения закончены. Навсегда.

И в это время мы как раз подъезжаем к будущему спорткомплексу.

Как Гектор и предупреждал — по периметру действительно горят прожектора. Территория обнесена высоким забором. Мы выходим, и у меня чуть ли не сразу подворачивается нога — каблук попадает в колею, коих вокруг великое множество.

Гектор успевает меня подхватить и тут же хмурится:

— Всё-таки это была плохая идея — тащить тебя сюда в таком виде. Поехали-ка домой.