— Но я сейчас говорила Гилберту, что у него немного усталый вид. Тебе следует лучше заботиться о нем, Аня. Знаешь, одно время я была очень увлечена твоим будущим мужем. Я думаю, он был самым приятным поклонником, какого я имела. Но ты должна простить меня, раз я все же не отобрала его у тебя.

Аня мгновенно вновь стала холодна и высокомерна.

— Возможно, он жалеет, что ты этого не сделала, — сказала она с тем своим «королевским» видом, который не был незнаком Кристине в редмондские дни. С этими словами Аня села в экипаж доктора Фаулера, который должен был отвезти ее и Гилберта на станцию.

— Какая ты шутница! — сказала Кристина, пожав красивыми плечами. Она смотрела им вслед так, будто что-то ее чрезвычайно позабавило.

— Ну как, хорошо провела вечер? — спросил Гилберт, как никогда рассеянно, помогая ей войти в вагон.

— Прелестно, — сказала Аня, которая чувствовала, что «провела вечер под пыткой».

— Зачем ты сделала эту прическу? — спросил Гилберт, по-прежнему рассеянно.

— Это новая мода.

— Тебе не идет. Может быть, для каких-нибудь других волос она хороша, но не для твоих.

— О, конечно, жаль, что мои волосы рыжие, — сказала Аня ледяным тоном.

Гилберт счел, что будет разумнее оставить опасную тему. Аня, подумал он, всегда болезненно относилась к разговорам о ее волосах. Да и он слишком устал, чтобы разговаривать. Он откинул голову на спинку вагонного сиденья и закрыл глаза. Впервые Аня заметила легкие проблески седины на его висках. Но это не разжалобило ее.

Они молча шли коротким путем от станции Глена к Инглсайду. В воздухе был аромат хвои и пряный запах папоротников. Над мокрыми от росы полями сияла луна. Они миновали старый заброшенный дом с печальными, разбитыми окнами, в которых когда-то танцевали яркие огни. «Этот дом как моя жизнь», — подумала Аня. Все казалось ей теперь исполненным какого-то мрачного смысла. Бледный белый мотылек, что пропорхнул мимо них на лужайке, был — так подумала она с грустью — призраком угасшей любви. Затем она зацепилась ногой за воротца для крокета и чуть не полетела головой вперед в клумбу флоксов. И как это детям пришло в голову оставить их здесь! Она скажет им завтра все, что об этом думает!

Гилберт только сказал: «Оп-ля!» — и поддержал ее. Был бы он так же небрежен, если бы это Кристина споткнулась, когда они разгадывали значение восходов луны?

Едва они вошли в дом, Гилберт бросился в свой кабинет, Аня же молча пошла наверх в их спальню, где на полу лежал лунный свет, неподвижный, серебряный и холодный. Она подошла к открытому окну и выглянула. Очевидно, в эту ночь выть было положено собаке Картера Флэгга, и она отдавала всю себя этому занятию. В лунном свете листья тополей блестели как серебро. А в самом доме все вокруг нее как будто шепталось в этот вечер — шепталось зловеще, словно дом не был больше ее другом.

Аня чувствовала себя больной, озябшей, голодной. Золото жизни превратилось в увядшие листья. Ничто больше не имело никакого значения. Все казалось чуждым и нереальным.

Вдали прилив пришел на свидание с берегом, как делал это всегда со времен сотворения мира. Она могла теперь, когда Норман Дуглас срубил свои ели, видеть маленький Дом Мечты. Как счастливы были там они с Гилбертом, когда им хватало для счастья того, что они вместе в их собственном доме, с их мечтами, их ласками, их молчанием! Гилберт, смотревший на нее с той улыбкой в глазах, которую берег для нее одной, находивший каждый день новый способ сказать: «Я люблю тебя», деливший с ней смех и печаль.

А теперь… Гилберт устал от нее. Мужчины всегда были такие, всегда будут. Раньше она думала, что Гилберт — исключение, но теперь знала правду. И как она приспособит свою жизнь к этой правде?

"Конечно, есть дети, — думала она утомленно. — Я должна продолжать жить ради них. И никто не должен знать… никто. Я не хочу, чтобы меня жалели".

Что это? Кто-то поднимался по лестнице, шагая через две ступеньки, как это делал Гилберт когда-то в Доме Мечты, как он уже давно не делал. Это не мог быть Гилберт… это был он!

Он ворвался в комнату, бросил на стол маленький пакетик, схватил Аню за талию и закружил ее в вальсе по комнате, как веселый школьник, и остановился наконец, запыхавшийся, посреди серебряного пруда лунного света.

— Я был прав, Аня, слава Богу, я был прав! Миссис Гэрроу будет здорова — так сказали специалисты!

— Миссис Гэрроу? Гилберт, ты сошел с ума?

— Разве я не говорил тебе? Конечно, говорил. Впрочем, нет, это была такая больная тема, что я просто не мог ни с кем говорить об этом. Я до смерти волновался эти последние две недели, не мог думать ни о чем другом ни наяву, ни во сне. Миссис Гэрроу живет в Лоубридже и была пациенткой Паркера. Он пригласил меня для консультации. Я поставил диагноз, отличный от его, мы почти поссорились… Я был уверен, что я прав, я настаивал, что есть шанс. Мы послали ее в Монреаль, но Паркер твердил, что живой она не вернется. Ее муж клялся, что застрелит меня, если увидит. Когда она уехала, я места себе не находил, вдруг я все-таки ошибся… быть может, я подверг ее напрасным мучениям. И вот я нашел письмо в моем кабинете, когда вошел. Я был прав, они оперировали, у нее отличные шансы на выздоровление. Девочка моя, я мог бы перепрыгнуть через луну! Я сбросил двадцать лет!

Аня должна была засмеяться или заплакать, и она принялась смеяться. Как прелестно снова чувствовать, что можешь смеяться, хочешь смеяться! Все вдруг встало на свои места.

— Вероятно, именно поэтому ты забыл, что сегодня была годовщина нашей свадьбы? — насмешливо сказала она ему.

Гилберт отпустил ее ровно на те две секунды, что потребовались ему, чтобы подскочить к пакетику, брошенному им на стол.

— Я не забыл. Две недели назад я послал в Торонто заказ вот на это. Но посылка задержалась в пути. Мне было так стыдно сегодня утром, когда у меня не оказалось никакого подарка для тебя, что я решил не упоминать о годовщине, думал, ты забыла, надеялся, что ты забыла. Когда я несколько минут назад вошел в кабинет, там рядом с письмом Паркера лежал и мой подарок. Взгляни. Тебе нравится?

Это была маленькая алмазная подвеска. Даже в тусклом лунном свете она играла и искрилась как живая.

— Гилберт… а я…

— Примерь. Жаль, что она не пришла утром. Тогда у тебя было бы что надеть на этот обед вместо старого эмалевого сердечка. Хотя оно выглядело довольно мило, уютно устроившись в хорошенькой белой ямочке на твоей шейке, дорогая. Но почему ты не осталась в том зеленом платье? Мне оно понравилось… Оно напомнило мне то платье с розовыми бутонами, которое ты носила в Редмонде.

(«Значит, он заметил платье! Значит, он все еще помнил то, старое, редмондское, которым так восхищался!»)

Аня чувствовала себя как птица, выпущенная на свободу, она снова летела. Руки Гилберта обнимали ее, его глаза смотрели в ее глаза в лунном свете.

— Ты действительно любишь меня, Гилберт? Я не просто «привычка» для тебя? Ты так давно не говорил мне, что любишь меня.

— Моя дорогая, дорогая и любимая! Я думал, ты знаешь это без всяких слов. Я не мог бы жить без тебя. Ты всегда даешь мне силы. Есть стих в Библии, который о тебе: «Она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей»[22].

Жизнь, казавшаяся такой серой и глупой несколько минут назад, опять была золотой и розовой, в великолепных радугах. Бриллиантовая подвеска скользнула на пол, забытая на этот миг. Подвеска была красива, но было так много о того, что еще прекраснее — доверие и мир в душе, смех и доброта… И давнее спокойное чувство уверенности в том, что любовь неизменна.

— О, Гилберт, если бы мы могли сохранить этот миг навсегда!

— У нас еще будет немало прекрасных мгновений. Пора бы нам провести второй медовый месяц. В феврале в Лондоне пройдет большой съезд врачей. Мы поедем на него, а после его окончания немного поколесим по Старому Свету. Так что у нас будет отпуск. На время мы станем опять только влюбленными. Это будет все равно что снова пожениться… В последние месяцы ты сама не своя. («Значит, он заметил».) Ты устала и переутомилась, тебе нужно переменить обстановку. («Тебе тоже, дорогой. Я была так ужасно слепа».) Я не хочу, чтобы меня упрекали, напоминая, что жены докторов умирают молодыми. Мы вернемся отдохнувшими и бодрыми, с совершенно восстановившимся чувством юмора. Ну, примерь подвеску, и ляжем спать. Я до смерти хочу спать, несколько недель не мог выспаться… и близнецы, и эта тревога за миссис Гэрроу.