— Так вы ж ему подскажете, что надо думать?

— Именно. Но при этом о «Светоче» никому ни слова. Это условие, на котором и я глаза на ваши финансовые художества закрою. Так как?

— Да и хрен с ним. Махнем еще?

— Наливайте. — Забелина охватил озноб человека, который избежал опасности и лишь много позже осознал грозившую ему угрозу.

— Стало быть, если бы Астахов случайно не обнаружил эти встречные векселя, сегодняшняя задолженность института была бы на порядок больше. И институт в любую минуту можно было бы за здорово живешь обанкротить. И все это с помощью фиктивных бумажек.

— Ваше здоровье!

— Да как решились-то? Ведь он и вам не чужой. Как же вот так, без разбора в средствах?

— Потому что о себе думал да о Наташеньке. Ведь это теперь так вышло, что вроде подставился. А могло бы и по-иному совсем статься. А тогда кто бы с меня что спросил? И не кривитесь. Небось местами бы поменяться, так то же самое и сделали бы. Не так разве? Я институт под один банк подкладывал, вы — под другой. Так какая меж нами разница?.. Да только в том, что вы сейчас наверху оказались. Потому и имеете право судить. Я вот Астахова вашего едва не порешил. А вы со мной торгуетесь. Потому что интересы совпали. Так-то. А то моралистов развелось, как грязи…

— Жалко, что так получилось, Александр Борисович, — от обсуждения этической стороны сделки Забелин уклонился.

— О как! Уж и расчувствовались. Правильно вас тогда, в девяносто первом, завлабом не сделали. Не готовы были. Да и теперь глядите, не сгореть бы. Э, не надо бы говорить. Да больно коньяк хорош. Повиниться хочу.

— Да повинились уже. Я же обещал прикрыть.

— Я и говорю, не по должности добренький. Помните, может, из института вас турнули?

— Ну?

— Так это я вас тогда сработал. Когда новое партбюро выбирали. И вы тогда едко так против Шишаева выступили.

— Да какой из него парторг? Он бы и на партбюро либретто свои писал.

— То-то что. А Мельгунов как раз его и проталкивал. Потому что зашатался Юрий Игнатьевич в тот момент и нужна ему была в институте своя спина.

— Я в эти игрища посвящен не был. Не тот уровень.

— Опять правда. А того вы не знаете, что Юрий Игнатьевич меня перед собранием как раз и попросил с доверенными людишками переговорить, подсказать. А вы мало что не поддержали, так еще цицеронством своим чуть и вовсе планы его не порушили. Ну а я уж, извините великодушно, подал это соответственно… Потому что завлабом стать хотел. И рисковать шансом не мог. Я ведь так и рассчитал тогда: не станет Мельгунов, с его амбициями, объясняться. Вычеркнет вас, по своему обыкновению, да и разотрет. Да и вы с тем еще петушиным гонорком были… Вот и выходит, что хоть вы все там из себя и таланты, а развести вас умному человеку — делать нечего.

— Колоритная вы, оказывается, фигура, Александр Борисович.

— А вы думали? Я к чему это? К тому, что насквозь вас со всеми вашими подходцами читаю. Только беда моя, а ваша удача, что во всей этой сваре у меня один интерес был — Наташенька. И если б не она, во бы вам чего выгорело! Так что за нее, если обидите, вам взыщется. Вот теперь и посошок можно.

Он поднялся, посмотрел насмешливо на обескураженного Забелина:

— Ничего, оправитесь. Жизнь — она такая. Вчера при персональной машине, а сегодня, глядь, и мусор по утрам выносить.

И, энергично вскинув руку, бывший финансовый директор НИИ «Информтехнология» Александр Борисович Петраков пьяненькой походкой удалился.

Звонок под утро показался тревожным. То ли попал на самое томное время сна, то ли и впрямь в неприятностях есть свойство передаваться во внешних звуках, но даже Юля, заснувшая лишь под утро, беспокойно задвигалась.

Телефон пронзительно зазвонил вновь, и, оберегая ее сон, он схватил трубку.

— Д-да, — прошептал Забелин, но вслед за тем взметнулся: — Когда?!

— Ночью, — голос Чугунова был взволнован. — Через пару часов грузим на самолет и — в Испанию. А там — сразу готовить к операции. Заседание правления назначено на два.

— Я не член… — напомнил было Забелин, но Чугунов поспешно прервал:

— Рублев просил собрать всю старую гвардию, — и вопреки обыкновению, не появилось при этих словах в голосе Чугунова сарказма. Стало быть, положение Второва и впрямь критическое.

— У Второва почка отказывает, — удрученно объяснил Забелин приподнявшейся Юле. С приспустившейся бретелькой, с моргающими со сна глазами, она выглядела испугавшейся дурного сна девочкой. — Рублев трубит сбор. Похоже, большая драчка над телом Патрокла предстоит. А ты спи, лапочка. У тебя сегодня тоже трудный день.

Забелин подошел к балкону, глотнул густого воздуха — внизу лениво шумел июньский Нескучный сад.

Даже тяжелое известие не отвлекло его от тягостных, непроходящих мыслей о Юлочке. Скупка акций была в разгаре, и рабочее место ее было в институте. Уже больше месяца она ежедневно посещала доктора Сидоренко, и результат поначалу обнадеживал — на лице ее все чаще задерживалась мягкая, томящая улыбка. Сон из беспокойного, дерганого, когда среди ночи она вскрикивала, сделался тихим, расслабленным. А однажды он и вовсе с умилением увидел огромный пузырь, образовавшийся в углу расслабленного по-детски рта.

Удивительно нежное, взволнованное единение установилось меж Юлей и Наташей — такими, казалось, разными и по возрасту, и в проявлении эмоций. Зарождающиеся эти отношения старательно поддерживали и мужчины — в самом деле, ничто так не крепит мужскую дружбу, как взаимное тяготение женщин. И напротив, самые крепкие связи лопались, если отношения принимались выяснять «половины».

Казалось, худшее позади. Юля порхала по квартире, то бесконечно задирая восхищенного ею Алексея, то ласкаясь к нему. По вечерам он тащил ее в какой-нибудь клуб и с удовольствием ловил на себе завистливые взгляды. Но ничто счастливое не вечно — однажды внезапно накатил приступ. И хоть предупреждал о возможности рецидивов Сидоренко, приступ словно надломил ее веру — она притихла, около губ установилась жесткая складка. Вечерами все чаще сидела в углу, сосредоточенная на каких-то своих глодавших ее мыслях, или часами, уединившись, коленопреклоненно молилась. Порой он останавливался перед закрытой дверью и тут же отходил, пугаясь непрерывного истового «старушечьего» бормотания.

Перепады эти заметил и Максим, который сам теперь пребывал в состоянии непрерывной эйфории, захлебываясь переполнявшей его любовью. И требовательно искал радости во всех окружающих.

— Понимаешь, Стар, — как-то решился он, — девка, конечно, супер. Как профи она, так это без вопросов, прямо тащусь. Но ведь и женщина редкая. Такая, знаешь, прелюсенькая грустиночка. Но то прямо лучик от нее, и все подзаряжаются. А на другой день пришла — и просто-таки «не подходи — убью». Трудное отхватил счастье, Стар.

«Трудное, — соглашался Алексей про себя. — Но счастье». И, найдя с трудом, отступать был не намерен. Часами по вечерам сидел, прижав к себе настороженную Юлю, говоря ей о своей любви и о том, что вдвоем они все преодолеют. Надо только верить друг в друга. Порой, когда под воздействием его слов угрюмость ее рассеивалась, она кидалась к нему, благодарная, восторженная. Но даже в эти редкие теперь минуты в ней, не переставая, работали внутренние силы. И они подготавливали в ней какое-то независимое от его стараний, а потому пугающее решение. И от ощущения бессилия накапливалась безысходность, а от нее — бесконечная, едва сдерживаемая усталость.

Он обернулся на шум. Быстро поднявшаяся Юля выходила уже из спальни.

— Завтрак тебе приготовлю.

Зал ожидания бурлил. В Москве установился зной, и, несмотря на работающие кондиционеры и истекающий теплой влагой фонтанчик, лица заполнивших залу легко одетых людей выглядели скользкими. Впрочем, скорее тому причиной было возбуждение, охватившее беспрерывно двигающийся и жестикулирующий «высший менеджмент». Должно быть, такая суета устанавливалась среди придворных подле постели умирающего монарха.