Немногословен был и сам ведущий собрание Рублев. Старый проректор, утонувший в бурном потоке раздиравших его надвое слов, давно погрузился в молчание. Во всех стратегических вопросах он привык полагаться на Второва, подпирая его своим авторитетом в самых сложных ситуациях, подобных недавнему «правительственному бунту», и теперь, поставленный перед необходимостью самому принимать решение, колебался.

— А что у нас Алексей Павлович отмалчивается? — заметил он.

Похоже, Рублев озвучил общий вопрос — все разом смолкли, повернулись в одну сторону.

— Я, вообще-то, не член… — но перед сконфуженным жестом Рублева Забелин прервал реверансы, не закончив. — Выскажусь, конечно.

Он выдержал паузу. Добрую, тягучую паузу.

— Альтернатива, по-моему, ясна. Покровский больше инвестиционщик. Теоретик, — не удержался он. — Когда Владимир Викторович выздоровеет, он, надо думать, вернется к сложным финансовым проектам и, наверное, сумеет оценить и еще раз взвесить все риски этого начинания. Но сейчас особенно важно, чтоб в отсутствие президента банк не расшатался. Нужна спокойная преемственность. В этой ситуации я, безусловно, высказываюсь за кандидатуру многолетнего заместителя Владимира Викторовича господина Керзона.

Наступило молчание, оживленное у одних, подавленное у других. Никто больше не требовал слова. Произошел эффект, который Юрий Игнатьевич Мельгунов — большой мастер полемики — определил когда-то как энергию молчания.

— Ну что ж, логично. — Иван Васильевич, пожевывая губами, ерзающими движениями принялся облегченно выбираться из глубины кресла. — Будем подводить…

И в этот момент дверь зала заседаний решительно распахнулась, и в нее с прежней озабоченной стремительностью вошел Чугунов, держа перед собой в руке сложенный вдвое лист. На листе этом сосредоточились все взгляды. И не напрасно.

— Телеграмма от Владимира Викторовича, — не доходя до Рублева, объявил торжествующий Чугунов.

Рублев принял поднесенный лист, аккуратно разогнул и при общей щемящей тишине погрузился в чтение.

Напряжение не прервал даже внезапный тихий зуммер мобильного телефона.

Рублев отодвинул кресло, значительно поднялся.

— Владимир Викторович настаивает, чтобы обязанности президента банка в его отсутствие исполнял господин Покровский.

— Полный звездец, — расслышался потрясенный голос. Как ни странно, его обладателем оказался обычно выдержанный Забелин, который таращился на верещащую что-то в его руке трубку.

— Извините, я о другом. — Он увидел устремленные отовсюду взгляды.

Рублев меж тем вернул телеграмму Чугунову:

— Приобщите к сегодняшнему протоколу. Какой человек — за полчаса до сложнейшей операции о банке думает. Глыба, — и уже более прозаически, под нарастающий заново гул, закончил: — Думаю, у нас нет оснований не согласиться с мнением нашего президента. Такого президента!

Присутствующие поспешно обступили с поздравлениями раскрасневшегося Покровского.

Забелин же устремился к выходу.

— Палыч! — догнал его голос поспешившего следом Керзона. — Во-первых, спасибо, не ждал. А потом — ты чего это?

— Да вот. — Забелин неприязненно потряс телефоном. — Поеду разбираться. Аукцион мы, оказывается, проиграли. Просто фатальное что-то.

— Что аукцион, Палыч! Мы только что банк продристали.

Еще с лестницы через приоткрытую дверь приемной Забелин увидел застывшую перед компьютером Яну, которая, презрительно прикусив нижнюю губу, интенсивно водила пилкой по холеным ногтям, будто задалась целью стесать их на нет. Вслед за тем в проеме показалась и притулившаяся подле нее нахохлившаяся фигурка, к которой и была обращена подчеркнутая Янина презрительность, — всхлипывающий Клыня. При виде входящего Забелина Клыня подскочил на месте.

— Вот… проиграли. — Он захлебнулся в собственных словах.

Поднялась поспешно и Яна:

— Алексей Павлович. Там у вас…

Из-за двери доносились всхрипы.

— Меня выгнали. Может, милицию вызвать?.. И эта пигалица прорывалась. Совсем обнаглели.

Только теперь увидел он примостившуюся в уголке, отключенную от происходящего вокруг Юлю. Она вяло поднялась ему навстречу.

— Что случилось? — не стесняясь присутствием посторонних, пренебрегая ядовитейшей Яниной ухмылкой, он обхватил ее за плечи.

— Да. То есть ничего нового, — заторможенно произнесла она. Кивнула на дверь. — Там что-то…

Смотреть на нее такую было тягостно.

— Ты подожди здесь пока. Пожалуйста…

Донесся звук рухнувшего стула, а потому, не теряя больше времени, Забелин вбежал в кабинет. И оторопел.

На подлокотниках кресла тяжело обвис Жукович. Возле него в белой рубахе и сбитом галстуке угрожающе склонился Подлесный.

— Что происходит?!

При звуке двери Жукович с надеждой поднял и тут же стыдливо спрятал опухшее лицо со стекающим из губы ручейком крови. Выдержанный обычно Подлесный, напротив, едва сдерживал злобный восторг.

— Сдал! — торжествующе объявил он. — Я предупреждал, что сдаст.

И коротко тыльной стороной ладони хлестнул Жуковича по лицу.

Тот вскрикнул привычно и загородился руками.

— Чего загораживаешься? Чего загораживаешься, паскуда? Руки! Р-руки вниз.

Жукович со страхом, медленно, съежившись, принялся опускать руки.

— Пусть не бьет, — обращаясь в никуда, просипел он. Слова из разбитого рта выходили искаженными.

— Против старого опера постоять хотел, — указывая на массивную, жалкую сейчас фигуру, насмешливо объяснил Подлесный. — С кулачонками кинулся, дурашка. Но я ему постоял пару раз по печени. Вмиг осекся, сволота! И запомни — это только начало. — Последнее было обращено к сжавшемуся Жуковичу. — Я из тебя все говно по капле выдавлю, пока вовсе ничего не останется. Потому как ничего другого в тебе никогда и не было. Знаете, какой цифрой «ФДН» выиграл? Шесть миллионов десять тысяч! Каково?! Рассказывай, как купился! Такая упрямая сволота попалась — не колется! — пожаловался он, приноравливаясь для нового удара.

— Отдохни-ка от трудов праведных, — потребовал Забелин.

— То есть?

— В угол, говорю, отойди! Иль против меня тоже собираешься старым опером постоять?

Подлесный затих недоуменно. Затем в глазах его мелькнуло некое просветление.

— Мягкотелость наша! Говорил, говорил я тебе, Алексей Павлович! — Он брезгливо заметил бурое пятно на правом рукаве безупречной своей рубахи. — Нельзя было падали этой доверяться. Хороший ты мужик, но в людях ни бельмеса не смыслишь. Отодвинул меня, вот — пожинаем. А у него на морде было написано, что сдаст при первом случае. Такое дело загубил! Ох, напрасно в свое время наши его не доработали. Дерьмо, оно во все времена при первом тепле воняет.

С видимой неохотой Подлесный отошел в сторону.

Забелин же придвинулся к обмякшему Жуковичу.

— Так что, Олег? Сдал-таки? — припомнил он.

— Меня, здорового мужика, и… как ошметка. — Плечи Жуковича задрожали, и из-под пальцев, которыми пытался прикрыть он побитое лицо, потекли грязные слезы.

— Стало быть, и впрямь не шутил? — То, что Жукович не захотел ответить на прямой вопрос, окончательно сняло все сомнения, и жалости к этому страдающему от унижения человеку Забелин больше не испытывал. — Говорить станешь?

— А пусть тебе Малюта твой рассказывает. Обложились. У каждой падлы по своему Скуратову. Во вам теперь чего выгорит! — Жукович сформировал увесистый кукиш, и Забелин, за минуту до того сам пораженный происходящим, не контролируя больше себя, взметнул сжатую в кулак руку.

— Не-ет! — закричали сзади. Вошедшая тихонько Юля с ужасом смотрела на охваченного яростью Алексея. — Он же живой!

— Пока живой. — Насмешка на лице Подлесного плохо, впрочем, скрывала овладевшее им смущение. — Предатель это нашего общего дела, Юлечка.

При звуках Юлиного голоса Забелин опомнился, не в силах еще полностью остановиться, схватил Жуковича за ворот, выдернул из кресла, намереваясь дотащить до двери, но не удержал тяжелое тело, и тот рухнул на пол.