– Посмотрите! – неожиданно вскричал Гай, указывая на дорогу.

Со стороны Синопы скакал отряд вооруженных всадников, сверкая ярко начищенными бляхами щитов. Их количество определить было невозможно – клубы пыли, поднятые копытами коней, скрывали едущих позади.

– Уходите в горы! – встревоженный Диофант подошел к царевичу. – До встречи, Митридат. Мы будем тебя ждать, – он поклонился. – Пусть Дионис хранит тебя.

– А вы как? – спросил царевич.

– У нас есть надежное убежище. Там нас не найдут. А к вечеру возвратимся в Синопу…

Усталые, загнанные скакуны едва плелись. Багровый закат уже зажег верхушки деревьев неярким осенним пламенем. Дул легкий ветерок, и Митридат с наслаждением подставил разгоряченное лицо под упругие воздушные струи. Его янтарные глаза с надеждой смотрели вдаль – там, за мрачными лесными дебрями, вставали фиолетово-синие громады гор Париадра[165].

Ковыльные степи Таврики[166] в месяце скирофорионе[167] напоминают хламиду бедного хейромаха[168]. Солнце выжгло в зеленом травяном покрове многочисленные рыжие проплешины, с высоты птичьего полета кажущиеся заплатами, наложенными на полуистлевшее рубище. Знойное безмолвие после полудня на человека, непривычного к «скифской равнине» (так называют степи жители Херсонеса), производит впечатление огромного нутра плавильной печи. Пышущий жаром небесный свод временами опускается так низко, что путник явственно ощущает его неимоверную тяжесть. Не шелохнется ни одна былинка, не подаст голос притомившийся жаворонок, длинноногий заяц не рассыплет свои торопливые следы по песчаным отмелям пересох-ших до самого дна речушек. Все живое и неживое затаилось, замерло в ожидании вечерней прохлады. Сколько видит глаз – равнина мертва, бездыханна.

Но что это? – лениво закивал метелками ковыль, и косматое существо, похожее на небольшого медведя, взобралось на пригорок. Безрукавка из лохматой овчины мехом наружу не могла скрыть широких плеч; под нею виднелась рубаха из тонкой замши, заправленная в кожаные штаны. Человек присел на корточки и внимательным взглядом окинул степь. Его раскосые черные глаза поблескивали остро и тревожно, но широкоскулое обветренное лицо было неподвижным и бесстрастным.

Неподалеку от него, на расстоянии двух-трех стадий, серебристую гладь ковыльного моря рассекала узкая лента степной дороги. Прямая, как тетива лука, она тянулась до самого горизонта, упираясь в пыльное облако, которое медленно росло, вспучивалось, приближаясь к пригорку, где притаился звероподобный человек. Вскоре уже можно было различить низкорослых мышастых волов, запряженных в тяжело нагруженные повозки. По сторонам каравана ехали всадники, безмоловные и понурые, изредка с надеждой поглядывающие на небо: не появятся ли тучи, чтобы закрыть хоть ненадолго беспощадное солнце, неподвижно застывшее в блеклой голубизне.

Сосчитав на пальцах всадников – это были воины охраны каравана, легко вооруженные наемные гиппотоксоты – человек в безрукавке издал тихий горловой звук, будто каркнул по-вороньи: «Кхр-р-рах…», что, похоже, означало удовлетворение, сполз с пригорка и словно растворился в высокой, по пояс, траве.

– …Я плавлюсь, как кусок бараньего жира на противне, – боспорский купец Аполлоний, толстый, обрюзгший мужчина с маслянистыми карими глазами, жалобно посмотрел на странствующего рапсода[169] Эрота, ища сочувствия.

– До источника осталось не более двадцати стадий, – невозмутимо ответил рапсод.

Они расположились на передней повозке в тени холщевого тента, закрепленного на двух дугах. На Эрота жара, казалось, не действовала вовсе. Он был худощав, невысок ростом, с крепкими жилистыми руками, не знавшими покоя. За время путешествия от стен Пантикапея[170] до этих мест рапсод успел смастерить две свирели, которые подарил возничим, починил лук одному из воинов охраны, украсил резьбой рукоять нагайки. И сейчас он был занят – менял струну на своей видавшей виды кифаре.

Рапсода Аполлоний подобрал в предместье столицы Боспора, возле харчевни, где тот в хорошем подпитии играл в кости. Эрот охотно согласился провести караван Аполлония через скифскую равнину к главному городу государства варваров Неаполису[171], так как ему уже приходилось там бывать. Проигравшийся вдрызг рапсод на глазах изумленного купца отдал партнерам плащ и флейту и бодро вскарабкался на повозку.

От платы за свои услуги он, к тайной радости купца, отказался, в еде был неприхотлив, зато вина любил самые лучшие, и Аполлоний только вздыхал от досады, наблюдая, с какой быстротой убывает дорогое книдское из вместительного дорожного бурдюка.

– Бывает и жарче, – заметил рапсод, отложил кифару в сторону и с явным удовольствием наполнил чаши. – Испей, Аполлоний, и дорога тебе покажется короче, а солнце скроется в облаках твоей умиротворенной души.

– О-о… – простонал купец и вместо вина отхлебнул из кувшина воды. – Нет, это невыносимо… – он вылил остаток на мокрый от пота хитон. – Если не умру, клянусь, больше никогда не пойду летом в эти края.

– Зимой нас бы уже занесло снегом, или сожрала волчья стая. От мороза в этих местах у человека стынет кровь в жилах и лопаются струны кифары. Весной свирепствуют ветры, которые могут свалить всадника вместе с конем, а осень приносит проливные дожди. Поэтому трудно сказать, что лучше: получить солнечный удар, отморозить ноги, нахлебаться воды по самую завязку или свернуть шею, свалившись от ураганного ветра в балку, – как ни странно, их на этой равнине хватает.

– Откровенно говоря, меня больше волнует другое… – Аполлонию, стало немного легче от обливания; он потянулся к чаше с вином, выпил. – Купцы, торгующие со скифами[172], боятся везти свои товары в Неаполис из-за разбойников. Приходится пользоваться услугами посредников из Ольвии. Выгоды никакой, одни убытки – ольвиополиты чересчур дорого берут за это, – купец грузно заворочался, устраиваясь удобней. – Раньше я торговал хлебом, жил в достатке. Но кто теперь покупает нашу пшеницу? Египетская дешевле и лучше. Да и на море неспокойно – сатархи[173], эти лестригоны[174], порождения Ехидны[175], подстерегают суда возле берегов Таврики, а киликийские пираты топят купеческие караваны у входа в Боспор Фракийский[176]. Прошлым летом я спасся от них чудом…

– Нужно было принести жертвы Ахиллу Понтарху, – назидательно сказал рапсод. – Богатые жертвы. Не забывай, что боги и богоравные герои благоволят больше к тому, кто не скупится. Отнеси на алтарь храма не какого-нибудь старого козла, а приличную мошну с золотом, и можешь быть уверен, что этот дар не останется незамеченным.

– Я так и сделал, – Аполлоний с подозрением покосился на Эрота – в голосе рапсода ему послышалась насмешка. – Но что-то в последнее время не замечаю особых милостей богов ко мне. Если так пойдет и дальше, через год я стану беднее самого последнего хейромаха.

– Это прискорбно, – рапсод принялся настраивать кифару. – Впрочем, мне ли об этом судить. Все мое богатство – стоптанные сандалии и эта кифара.