Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел – вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.

Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк – Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.

Ззачем только я так стремился в эти богомерзкие места? – брюзжал Тиранион, со страдальческим видом посматривая на кошелек приятеля, отягощенный проигрышем грамматика – пятью полновесными золотыми ауреусами. – Похоже, только для того, чтобы окончательно испортить желудок и получить сердечный приступ.

– Не огорчайся, мой друг, в жизни все преходяще, – с фальшивым сочувствием утешал его поэт, еще не веря в свою удачу. – Я, конечно, могу вернуть тебе эти деньги, – тут он заметил, как жадно блеснули глаза грамматика и поспешил добавить: – Но разве в них счастье? Посмотри на купца, чей конь пришел первым. Воистину, жадность может погубить человека.

Бедного Аполлония, похоже, от переживаний хватил удар, и получать награду из рук царя его понесли на носилках два дюжих стражника.

– Иногда мне кажется, – между тем продолжал Мирин, – что лучше быть простым рыбаком, у которого все богатство – это лодка и дырявые сети. Ему терять нечего, а значит, и совесть его незамутненна и чиста, как горный снег. Свежая лепешка, глоток вина, чистая постель и заботливая жена – вот все, что нужно мужчине. Тогда его век будет долог, и никакие заботы не омрачат чело, не проложат на нем морщин. Терзания скопидома над грудой нетленного металла достойно сожаления и порицания – ни за какие деньги не купишь вечную юность, уважение сограждан и не отягощенную преступлениями душу.

– Я всегда подозревал, что в тебе таится великий философ, – с сарказмом сказал безутешный Тиранион. – И особенно это свойство к отвлеченным от действительности рассуждениям проявляется, когда ты с удивительной легкостью и беспечностью прощаешь свои долги или угощаешься за чужой счет, – он поднял беспризорный бурдючок и вызывающе потряс им перед носом поэта.

– Фи, как грубо… – поморщился Мирин и примиряюще потрепал приятеля по плечу. – Намек мне понятен, но стоит ли из-за таких пустяков ломать копья? Даю слово, что твои пять ауреусов послужат благому делу.

– Надеюсь, ты не передашь их казне какого-нибудь храма? – встревожился грамматик.

– Моя вера в богов зиждится на полном бескорыстии, – напыщенно произнес поэт. – Мы оставим деньги в какой-нибудь харчевне, где и совершим возлияния во славу любого из предложенных тобой небожителей.

– Согласен, но только если там подают отменное вино, – облегченно вздохнув, ответил ему Тиранион.

– Твоя твердость и постоянство в этом вопросе достойны всяческих похвал, – рассмеялся поэт.

Оставим наших общих знакомых пикироваться, сколько их душам угодно, и проследуем за помощником распорядителя соревнований в конюшни. Угодливо изгибаясь и неестественно хихикая, тавр сопровождал двух девушек; одна из них поражала неземной красотой. Ее мраморное личико еще не знало мазей и притираний, тугие и свежие, как только что сорванное с ветки яблоко, ланиты светились нежным румянцем, а полные, чувственные губы блестели влажным, зовущим кармином. Судя по одежде и украшениям, она была из богатой семьи, но живые черные глаза красавицы и отсутствие даже намека на присущую аристократкам чопорность предполагали острый, незаурядный ум, образовнность и любознательность, характерные качества самых выдающихся гетер древнего мира. Впрочем, ее общественное положение таковым и являлось – это была достаточно известная в Пантикапее жрица свободной любви Ксено. За нею шла служанка, стройная светловолосая фракийка по имени Анея.

Тем временем на подмостках проскения разворчивалось театральное действо. Ставили комедию Аристофана «Лисистрата». Но, увы, события двухвековой давности мало волновали взбудораженных скачками зрителей. Они, все еще обсуждали захватывающее зрелище, закончившееся победой – что и вовсе невероятно! – буланого-полукровки какого-то купчишки Аполлония. Имя наезд-ника-гиппотоксота было у всех на слуху – Савмак. Царь, огорченный поражением игреневого, все же – надо отдать ему должное – оказался на высоте положения; выдал награды, ленты победителей и венки с отеческой улыбкой и добрыми словами. Смущенный Савмак тут же поторопился на конюшню, где его ждал необъезженный дикарь, а на потерявшего способность что-либо соображать и даже внятно говорить Аполлония посыпались предложения о продаже буланого. За него теперь давали такие суммы, что у купца и вовсе голова пошла кругом.

Однако войдем вместе с красавицей Ксено в конюшню. Там царило обычное после скачек оживление: благородных жеребцов кутали как малых детей в попоны, уставшие наездники бесцельно слонялись из угла в угол – мысленно они были еще на скаковом поле и пытались осмыслить свои ошибки, – а гиппотоксоты шумно поздравляли Савмака с победой. Немногословный юноша, пунцовый, как мак, не знал, куда деваться, и когда в конюшне появилась блистательная Ксено, он вздохнул с облегчением и поторопился отойти подальше от своих товарищей, набросившихся на красавицу, словно мухи на мед.

Но Ксено, достаточно холодно отвечая на приветствия, направилась к наезднику в черном плаще, скакавшему на серебристо-сером жеребце. При виде прекрасного личика он вздрогнул, будто его огрели нагайкой, и склонил голову, как провинившийся мальчуган.

– Странно, – сказала она, обращаясь к Анее. – Странно, что я до сих пор не замечала в этом человеке откровенного угодничества и отсутствия ума, – Ксено рассматривала наездника с брезгливым сочувствием, будто перед ней было отвратительное насекомое с оторванной конечностью. – Проиграть скачки на таком великолепном коне – это нужно уметь.

– Но, госпожа… – жалобно простонал наездник.

– Я исправлю свою ошибку, – красавица надменно вздернула чернокудрую головку. – С этих пор в твоих услугах я не нуждаюсь. Анея, распорядись, чтобы конюхи забрали коня, а он пусть идет на все четыре стороны. Одежду пусть оставит себе – мне эти испоганенные обноски ни к чему. Только в страшном сне можно представить, что кто-либо из моих наездников когда-нибудь наденет ее… бр-р!

Наездник, смазливый малый с глубоко посаженными хищными глазами, хотел что-то сказать в свое оправдание, но, встретив непреклонный взгляд Ксено, в этот миг похожую на разъяренную пантеру, безнадежно склонил голову и побрел, пошатываясь, как пьяный, к выходу.

Удивительно, но сочувствия отверженный у наблюдавших достаточно жестокий поступок красавицы не вызвал – все смотрели на нее с немым обожанием и восхищением. Однако ее карие глаза остались холодны и равнодушны к этим знакам внимания – поклонников у капризной прелестницы было великое множество. Правда, никто из них, даже самые знатные и богатые, не могли похвастаться мужской победой над своенравной Ксено, одинаково любезной со всеми; она властвовала, царила, смущала умы своей образованностью и остроумием – но не более.

Изгнав неудачника, Ксено, тем не менее, уходить не спешила. Ее взгляд блуждал по лицам наездников и гиппотоксотов, явно кого-то выискивая. Наконец она приметила в дальнем углу Савмака – в этот момент он пытался ублажить саврасого разнообразными лакомствами, от пучка свежескошеной сочной травы до душистой лепешки с солью. Но вожак был непреклонен; устав от бесплодных попыток разметать жерди стойла, он в ответ на ласковые слова Савмака скалил зубы и с яростным хрипом пытался укусить юношу.

Ксено решительно направилась к Савмаку. Он заметил ее только тогда, когда она подошла вплотную. Глянув исподлобья на красавицу, юноша коротко поклонился и занялся замысловатой упряжью, предназначенной для укрощения диких коней.

– Прими мои поздравления, – с обворожительной улыбкой кротко сказала Ксено. – Я восхищена.