Савмак встал. Лицо его приняло странное выражение – смесь грозной решительности и отчаяния. В серых глазах царевича полыхало пламя. Пораженный его видом Зальмоксис даже отставил в сторону наполненную чашу. Тяжелая гнетущая тишина вползла в комнату и придавила острый копьевидный лепесток светильника, увядающим бутоном склонившийся к щербатому краю сосуда с оливковым маслом.

– Я выполню волю отца, – сквозь зубы процедил Савмак, не глядя на брата. – Прощай.

– Пусть хранят тебя наши боги, – с облегчением вздохнул Зальмоксис, поднимаясь из-за стола.

– Постой, – придержал его за рукав юноша. – Скажи, как… мать?

– Я ждал этого вопроса… – военачальник скифов виновато опустил глаза. – Она ушла к предкам.

– Давно?

– Две зимы назад. Мы ее похоронили в царском некрополе и справили, как подобает, поминальную тризну. Прими мое сочувствие…

– Мы?

– Если честно – я, – Зальмоксис избегал взгляда Савмака. – Без тебя ей было трудно… Она ждала. Верила, что ты жив…

– От чего она умерла? – каким-то деревянным бесцветным голосом продолжал расспрашивать юноша.

– Наверное, простыла. Зима была холодной, вьюжной. В сыроварне ей не нашлось места, она перебивалась случайными заработками… Я помогал ей, чем мог, но, к сожалению, в Неаполисе, сам знаешь, мне приходится бывать редко, все больше в степи, вместе со своим отрядом. Так что и с едой у нее было туговато…

– Палак не прощает обид… – чересчур равнодушно, чтобы можно было ему поверить, тихо обронил Савмак.

Зальмоксис промолчал.

– Иди. Спасибо тебе… за все… – на лице царевича не дрогнул ни один мускул.

– Прощай. Свидимся… – хрипло выдохнул Зальмоксис и неожиданно обнял юношу. – Держись…

Затем, будто устыдившись необычного порыва, резко оттолкнул его и, словно громадная кошка, бесшумно выскользнул из комнаты. Скрипнула дверь, и легкий сквозняк потушил слабеющее пламя светильника. В доме воцарился мрак.

Некоторое время в комнате было тихо. Затем послышалось тихое гортанное пение. Звуки росли, ширились, отталкиваясь от стен, падали на пол, чтобы снова взмыть к потолку почти нечеловеческим воплем, больше похожим на рев дикого зверя.

Закрыв глаза и подняв руки к небу, Савмак пел старинную песнь мести, еще более древнюю, чем племена сколотов.

Спустя неделю посольство царя Скилура отбыло в свои степи. На следующий день после их отъезда царские глашатаи зачитали на городской агоре указ Перисада, где говорилось о заключении мирного договора со скифами. Теперь дань, выплачиваемая номадам, была чисто символической; скифы обязались охранять рубежи царства от вражеских набегов, а купеческие караваны, как на море, так и на суше – от посягательств разбойников и пиратов. Мир и спокойствие пришли в апойкии эллинов. Однако, особой радости и ликования по этому поводу граждане, и в особенности знать, почему-то не проявляли. И виною тому был всего один-единственный пункт царского рескрипта, в котором своим наследником Перисад назначил доселе безвестного лохага гиппотоксотов, Савмака, оказавшегося скифским царевичем.

Пантикапей затаился, притих. Обычно многолюдные в весеннее время рыночные площади наводнили какие-то странные людишки, больше похожие на юродивых, нежели на благочестивых клиентов, скупавших съестные припасы и золото, чтобы припрятать его на черный день. А нищие попрошайки в грязных рубищах где шепотком, а где и в полный голос вещали о приближении Черной Луны, когда земная твердь провалится в Тартар. В городе появились поклонники Изиды и Осириса, приносившие этим кровожадным богам на своих тайных сборищах человеческие жертвы. Но больше всего было почитателей Гелиоса. Они уже не прятались, как прежде, а в открытую проповедовали среди городского демоса идеи равенства и братства, ратовали за отмену сословий и призывали к неповиновению властям. Жрецы Аполлона, Деметры, Диониса и Матери Богов Кибелы пребывали в смятении, сикофанты ночью боялись нос высунуть на улицу – неизвестные в актерских масках вылавливали их и топили в море, – а к прорицателям стояли длинные очереди: пантикапейцы несли им последние оболы в надежде узнать, что их ожидает в ближайшем будущем, утешить смущенные умы и души, найти успокоение и отраду в доверительных беседах с седобородыми старцами-аскетами, объясняющими бессвязные вопли экзальтированных местных пифий-прорицательниц.

И однако же в Пантикапее стояла удивительная тишь. Несмотря на брожение в умах и дурные предчувствия. Даже в самых непотребных харчевнях вино не развязывало языки, а больше способствовало угрюмым раздумьям. Приближалось что-то неизвестное, а от того страшное, как ураган. И пока столица Боспора была в самом его центре, где все еще плескалась спокойная волна, и сквозь надвигающиеся тучи проглядывало солнце.

В степи Таврики пришла осень. Уже убрали хлеба, и над полями встали дымные столбы – земледельцы сжигали сорную траву и остатки соломы. В это мирное лето урожай выдался знатный, и многочисленные караваны с зерном потянулись к гаваням Боспора, где их уже ждали грузовые суда из Эллады и других заморских стран. Пернатая дичь торопилась нагулять жирок перед зимними холодами, и у путников загорались от вожделения глаза, когда дорогу им пересекали неторопливые и важные дрофы или стайки стрепетов. А серых куропаток и перепелов было столько, что отяжелевшие от сытной жизни степные пернатые разбойники – орел, пустельга и лунь – даже не давали себе труда подняться повыше, чтобы выискать среди разнотравья желанную и пугливую добычу; они летали едва не над самой землей, придирчиво выбирая дичь пожирнее и помоложе и плюхались на землю как-то нехотя, без обычного кровожадного азарта, больше повинуясь хищническому инстинкту, нежели насущной потребности насытиться.

Ранним утром в одной из отдаленных усадеб хоры Боспора царило суматошное оживление, обычно предшествующее большой облавной охоте. Усадьба была построена на невысоком холме и напоминала крепость. Ее окружали высокие (не менее девяти локтей) стены, сложенные из дикого камня толщиной в шесть-семь локтей. В плане усадьба представляла собой почти правильный четырехугольник; каждая сторона оборонительных стен была длиной до сотни локтей. Через узкие двойные ворота, сколоченные из толстенных дубовых плах и окованные железом, в обычные дни закрытые на мощные засовы, а нынче распахнутые настежь, виднелись хозяйские постройки и двухэтажный дом владельца поместья, одного из приближенных Перисада, старого приятеля и дальнего родственника. У подножья холма выписывала причудливые петли неглубокая, но чистая речушка; по ее берегам щетинилось жнивье, кое-где в черных заплатах сожженной стерни.

Двор усадьбы-крепости полнился охотниками рангом поплоше, челядью и рабами владельца. Из конюшен выводили скакунов, возле летней печи хлопотали рабыни, наполняя саквы разнообразной снедью, чтобы охотники могли пообедать, не возвращаясь обратно, из подвала выносили бурдюки с вином и нагружали ими низкорослых широкогрудых полукровок (на них должны были ехать слуги и загонщики), в небольшой кузнице дымился горн, где заросший почти до глаз черной бородищей раб-кузнец калил в бараньем жиру наконечники облегченных охотничьих дротиков, а детвора, для которой вся эта суета была праздником, шныряла под ногами взрослых, на ходу догладывая кости, выпрошенные у кухарок, и дразнила освирепевших от непривычного шума и голода охотничьих псов, привязанных в дальнем конце двора возле корыта с водой.

Наконец появился и сам царь в окружении приближенных – он завтракал в доме, вместе с владельцем усадьбы. Взревел охотничий рог, заржали от радостного предвкушения свободного бега по равнине застоявшиеся скакуны, взвыли от нетерпения псы, едва не обрывая поводки, и кавалькада всадников выехала за ворота навстречу ясному, умытому росой, рассвету.

Среди охотников скакал и Митридат. Одетый в скромные одежды, он ничем не выделялся среди царской свиты, состоявшей в основном не из пантикапейской знати, недолюбливающей Перисада, а из отпрысков семей богатых миксэллинов, в последнее время все больше входивших в силу при дворе да и в самом царстве. Рядом с ним, словно привязанный невидимой нитью, ехал на довольно смирном коньке верный Гордий. Охота его мало интересовала – пригнувшись к лошадиной шее, он как ястреб осматривал горизонт и все попадающиеся по пути балки и яруги своими холодными беспощадными глазами. В руках слуга царевича держал тугой боевой лук со стрелой, предназначенной вовсе не для мелкой пернатой дичи. Гордий был недоволен – он так и не смог уговорить господина поддеть под хитон хотя бы кольчугу.