Зальмоксис бросил взгляд на море и выругался: неторопливые волны были пустынны, и только на горизонте постепенно таяли в вечерней дымке несколько белоснежных парусов. Значит, союзники Скилура тавры бежали.

К войску скифов, осаждавшему Херсонес, тавры примкнули с большой неохотой. Полгода дипломатические ухищрения Скилура не имели успеха, и только когда разгневаный Палак разгромил войско тавров из племени арихов, самых ярых противников союзнического договора, и привязал скальпы их двух вождей к уздечке коня, дело сладилось. Сложность положения тавров заключалось в том, что они испокон века жили с Херсонесом в мире и согласии, так как имели общее божество – Деву. Но с другой стороны ссора с соседями-скифами могла принести только вражду и кровь, так как противостоять повелителям равнин союз племен тавров был не в состоянии. Подписав союзнический договор, вожди тавров выговорили себе очень важное условие: не посылать своих воинов под стены Херсонеса. Но Скилура это вполне устраивало – ему нужен был лишь флот, потому как тавры слыли отменными мореходами и в этом искусстве не уступали даже грозным «псам» Понта Евксинского – пиратам-сатархам. И вот теперь они предали скифов, почти без боя пропустив триеры Понта в херсонесскую гавань…

С возвышенности, где стоял Зальмоксис и его немногочисленные телохранители, Херсонес был виден, как на ладони. Савмак жадно всматривался в недавно еще пустынные улицы города, теперь заполненные ликующими херсонесцами. Прикрытый со стороны степи мощными стенами и крепостными башнями, Херсонес, казалось, вырастал прямо из морских вод, белокаменный и стройный. Его храмы и дома были украшены гирляндами цветов, а над акрополем кружили голуби, с привязанными к лапкам разноцветными ленточками в честь долгожданной победы над варварами.

Прошел уже год с той поры, как Савмак стал оруженосцем Зальмоксиса. Старший брат его особо не жаловал, но и не обижал. Савмак возмужал, раздался в плечах, научился владеть оружием не хуже, чем бывалые воины. Многочисленные походы и стычки с эллинами и сарматами оставили на теле Савмака свои отметины-шрамы, которыми подросток гордился. Теперь у него был отменный конь, подаренный Зальмоксисом, и панцирь, снятый в одном из набегов с заарканенного под Танаисом эллина-работорговца.

– Савмак! – окликнул подростка Зальмоксис. – Скачи в Напит[225], предупреди номарха, что мы будем в крепости к утру. Пусть приготовят завтрак и корм для коней… – голос его дрогнул и пресекся. – Гонца к царю, скажешь номарху, я отправлю сам… – после паузы добавил он усталым голосом.

Ночная степь встретила Савмака настороженной тишиной. Позади черными громадами высились зализанные временем холмы, а под копытами жеребца стелилась мягким войлочным ковром коварная равнина, скрывающая в высоком разнотравье ямины и буераки. Савмак отпустил поводья, доверяя чутью коня, неспешно рысившего к виднеющимся вдалеке сигнальным огням Напита.

Неожиданно жеребец испуганно всхрапнул и перешел на галоп. Подросток едва не свалился с потника, заменявшего скифам седло, но вовремя придержался за коротко подстриженную гриву. Жеребец теперь мчал по степи, не выбирая дороги. Савмак оглянулся и его прошиб холодный пот: позади сверкали многочисленные фосфоресцирующие точки. Волчья стая вышла на ночную охоту.

Савмак достал лук, попробовал тетиву, отозвавшуюся звонким басовитым звуком, пристроил поудобней колчан. Из-за горизонта показался краешек лунного диска, и ему стали видны серые тени, стелющиеся в стремительном беге среди ковыля. Первая же стрела попала в цель – матерый волк, попытавшийся схватить жеребца за заднюю ногу, взвыл от боли и грохнулся на землю, пытаясь зубами выгрызть жалящую острую боль в груди. Но настигнувшие зверя сородичи не отличались состраданием, и волк снова взвыл, уже от отчаяния, когда жадные клыки стали рвать его еще живую плоть.

Пока стая расправлялась со своим оплошавшим соплеменником, Савмак попытался повернуть скакуна в сторону Напита. Но ошалевший от ужаса жеребец закусил удила, и управлять им не смог бы даже человек богатырской силы. Отчаявшийся подросток оставил свои бесплодные попытки обуздать коня, и снова взялся за лук – стая опять припустила вслед вожделенной добыче.

Луна уже поднялась достаточно высоко, залив степь мягким серебристым светом, а безумная скачка все продолжалась. Стрелы Савмака находили цель часто, но стая не отставала. Подростку стало казаться, что количество волков не уменьшается, а даже увеличивается, будто их рождает какая-то злая сила, таящаяся в темных провалах яруг. Колчан опустел, и Савмак выхватил акинак. Взмыленный жеребец подустал, и неутомимое голодное зверье постепенно сжимало их с боков, загоняя в низину, где многочисленные кочки и колдобины затрудняли бег коня.

Наконец случилось то, чего Савмак боялся больше всего – нога скакуна попала в глубокую рытвину, и он кувырком покатился по земле. Подросток едва успел, повинуясь больше инстинкту, нежели трезвому расчету, оттолкнуться от крупа и свалиться в стороне от жеребца. Падение оглушило его, и когда он встал на ноги, на месте падения коня уже ворочался урчащий клубок зверья. Савмак не стал дожидаться конца кровавого пира хищников, и, слегка прихрамывая на ушибленную ногу, побежал к виднеющимся неподалеку зарослям. В руках он держал акинак, который, к счастью, не выронил при падении.

Заросли оказались густым камышом. Когда шуршащие острые листья приняли подростка в свои объятья, он услышал приглушенное рычание, и здоровенный волчище опрокинул его. Это был старый, изрядно отощавший волк, оттесненный от добычи молодыми и шустрыми переярками. Помыкавшись вокруг кучи малы и получив несколько укусов от более сильных и молодых сородичей, не желавших уступать ему долю, старик наконец заметил убегающего Савмака. Добыча показалась ему легкой и безопасной, и волк, стараясь не привлекать внимание остальных хищников, потрусил вслед подростку, все убыстряя бег.

Прыжок ему не удался – подвела покалеченная в схватке за волчицу лапа. Это было давно, когда старик сам ходил в вожаках стаи, лапа уже срослась, шрамы зарубцевались и не очень складно сросшиеся кости не мешали бегу, но порванные мышцы все-таки подвели его. И вместо того, чтобы запустить внушительные клыки в шею жертвы и резким движением сломать ей позвоночник, волк вцепился Савмаку в плечо.

Острая боль не испугала подростка, словно закаменевшего от бесконечной скачки навстречу неминуемой гибели, а только подхлестнула. Зарычав по-звериному, он извернулся и всадил акинак по самую рукоять в грудь хищника. Еще не сознавая, что умирает, старый волк щелкнул зубами, пытаясь дотянуться до горла жертвы, где пульсировала в жилах животворная и такая желанная кровь, но рассеченное пополам сердце трепыхнулось последний раз, и стекленеющие глаза зверя стали равнодушными и мирными, отразив в своей глубине падающую звезду…

Савмак пришел в себя лишь очутившись в теплой стоялой воде. Продравшись сквозь камыши, он свалился с крутого берега в глубокую промоину, оставшуюся от пересохшей реки. Промоина была обширна; она словно клещами охватывала крохотный островок, поросший низкорослым кустарником.

Подросток долго сидел по шею в воде, с тревогой прислушиваясь к волчьему гвалту. Но насытившиеся хищники не стали его разыскивать, и вскоре вой стаи растаял в надвигающемся предрассветье. Тогда Савмак выбрался на сушу и, утомленный боем с гоплитами и бешенной ночной скачкой, уснул, едва коснувшись земли.

Проснулся Савмак от жажды. Солнце уже поднялось довольно высоко, и его палящие лучи безжалостно вонзались в окаменевшую от жары землю. Испив воды из промоины и смыв засохшую грязь с лица и рук, подросток направился на поиски своего коня, вернее, того, что он нес на себе.

От скакуна остались только дочиста обглоданные кости, грива и хвост. Савмак облегченно вздохнул, завидев в траве переметные сумы; там хранилось его главное сокровище, эллинский панцирь, а также немного еды: сыр, кусочек вяленой конины и зачерствевшая ячменная лепешка. Перекусив, подросток перекинул сумы через плечо и споро зашагал на север, туда, где должен был находится Напит, город-крепость скифов. С виду Савмак казался спокойным, как и подобает воину, но его серые глаза нередко помимо воли хозяина полнились слезой, когда он вспоминал своего скакуна.