– Великий царь скифов Скилур приветствует повелителя Боспора, – Палак отвесил учтивый поклон и продолжил: – Прими наш скромный дар в знак давней дружбы, – он еще раз поклонился, и старейшины положили у подножья трона сверток с дорогим оружием: фракийской махайрой, пучком дротиков с длинными подтоками, панцирем сирийской работы и чеканными эллинскими поножами; небольшой овальный щит, похоже, римский, с изображением Юпитера, один из знатных скифских воинов по обычаю вручил спирарху Гаттиону, как военачальнику самого высокого ранга из всех присутствовавших на приеме.
По тесно сгрудившимся знатным гражданам Боспора словно пробежала волна; кто-то в последних рядах даже тихо рассмеялся (впрочем, может царю это и послышалось). Но Перисад понял, что таилось за этими злобными шепотками: он никогда не отличался воинственностью и последний раз на поле брани был в незапамятные времена, еще неоперившимся птенцом. Понял и взъярился: никто из этих захребетников не смеет сказать ему, что он тогда праздновал труса! Но что было, то прошло, а ныне… ныне льющаяся кровь вызывала у него неприятие и отвращение.
Сгрудившиеся позади трона царские советники и вельможи тоже не остались равнодушными при виде скифских даров. Но их волнение несколько отличалось от злорадства других присутствующих – они пытались разгадать тайный смысл подношения. Что означали эти атрибуты бога войны Ареса – примирение или новые битвы? Советникам была хорошо известна склонность варваров к иносказаниям и таким вот дарам-загадкам.
– Я… благодарю царя царей скифов Скилура… за эти подарки… – Перисад говорил, запинаясь, все еще во власти гнева. – Желаю ему здравствовать многие лета. Пусть не оскудеют ваши поля, а кобылицы дают каждый год здоровый и быстроногий приплод.
Палак с натянутой улыбкой, больше похожей на оскал зверя, склонил голову согласно ритуалу подобных приемов и пропустил вперед Зальмоксиса, вручившего царю Боспора пергаментный свиток с личной печатью Скилура. Соправителя в этой ситуации больше всего злило и угнетало то, что он не ведал, о чем говорилось в тайном послании отца. Палак знал, что речь на переговорах пойдет о судьбе его пропавшего без вести брата Савмака, невесть каким образом очутившегося в Пантикапее, да еще в царском дворце. И решение должны принять старейшины. Это не значило, что Скилур перестал доверять сыну-соправителю. Просто древние законоуложения в мирное время ограничивали власть царя, и только на поле брани повелитель скифов был для воинов и богом, и владыкой.
На этом прием закончился. Теперь переговоры будут вести лишь избранные и за закрытыми дверями. Многие из присутствующих понимали, что решение давно принято Перисадом и осталось только добиться согласия скифов, но даже если оно могло быть высказано сегодня, все равно столь представительное посольство по неписанным законам древней дипломатии должно гостить по меньшей мере дней десять. Впрочем, истинную причину переговоров знали всего несколько самых доверенных советников царя Боспора. Остальные считали, что номады опять будут требовать увеличение размера фороса и выплаты долгов, и что их горе-царь, вместо того, чтобы дать хорошего пинка обнаглевшим варварам, будет изображать из себя рыночного менялу, торгуясь за каждый обол.
Савмаку не спалось. Он решительно отказался присутствовать на обеде в честь скифских послов, сославшись на недомогание. Для большей правдоподобности отказа ему пришлось пойти в баню, где здоровенный лекарь-массажист, бежавший из Гераклеи под защиту царя Боспора, с таким рвением перемял все его кости, что теперь юному царевичу казалось, будто по нему прошло стадо быков.
Чудесная перемена, произошедшая с ним словно по волшебству, поразила юного варвара до глубины души. Еще совсем недавно раб, полуживотное, чья жизнь стоила гораздо меньше доброго акинака, а затем втайне презираемый всеми полноправными гражданами Пантикапея номад-наемник, теперь стал приближенным самого повелителя Боспора. Грязный, вонючий подземный эргастул с палачами, рвавшими его тело нагайками и прижигающими раскаленным железом, – и небольшой уютный домик, подарок Перисада, где юношу всегда ждал накрытый стол с вкусными яствами и чистая постель, пусть без пуховых подушек, но все же отличающаяся от почти голых досок казарменного ложа. И главное – царь относился к нему так, будто Савмак был по меньшей мере его внебрачным сыном.
Ошеломленный всеми этими перипетиями Савмак и не пытался проникнуть в замыслы Перисада. Он, конечно, понимал, что за всем этим что-то скрывается, и врожденная, впитанная с молоком матери, недоверчивость истинного варвара к любым проявлениям обычных человеческих чувств не позволяла расслабляться ни на миг, однако блеск и роскошь царского двора, почтительность, с которой к нему обращались не только слуги, но и придворные, постепенно делали свое дело. По уговору с Перисадом Савмак ни единым словом не обмолвился о своем знатном происхождении, и пантикапейская знать терялась в догадках о причинах неожиданного возвышения пусть и достаточно знаменитого после скачек, но все равно всего лишь лохага гиппотоксотов. Постепенно придворные сошлись во мнении, что это просто очередная блажь их мягкохарактерного повелителя, не воинственного по натуре, но не равнодушного к людям, имеющим выдающиеся качества. А поскольку Савмак был человеком по тем временам достаточно грамотным и воспитанным, его вскоре оставили в покое и стали относиться как к равному, что очень льстило юноше.
И только Ксено почему-то избегала Савмака. Он догадывался о ее роли в его освобождении из подземного эргастула, но подтвердить или опровергнуть свои догадки юноша не мог – неприступная красавица словно не замечала Савмака, и при редких встречах он удостаивался лишь равнодушного кивка.
Однако, были у Савмака и враги, обладающие властью и влиянием в Боспорском царстве, непримиримые и жестокие: Камасария Филотекна, евнух Амфитион, спирарх Гаттион и жрец Стратий. И если последние трое открыто ничем не высказывали своей ненависти к юному варвару, то вдовствующая царица пользовалась любым удобным случаем, чтобы напомнить ему о дыбе в пыточной камере эргастула, куда он может попасть снова, будь на то ее желание. При взгляде на раскарашенную маску дряблого старческого лица Савмака пробирала дрожь; иногда ему хотелось выхватить акинак и одним ударом потушить злобный огонь, сверкающий в глазах Камасарии Филотекны. Юноше казалось, что такой исход пришелся бы по душе даже ее внуку, царю Перисаду…
Скрип отворяющейся двери и чьи-то крадущиеся шаги оборвали мятущиеся мысли Савмака. Взвившись, словно пантера, юноша спрыгнул со своего ложа, сжал в руках акинак и затаился в самом темном углу комнаты. Обычно он, как и его соседи, на ночь дверь на засов не запирал – в верхнюю часть города воры и разбойники забираться не отваживались. Здесь ночная стража была бдительна, и любой злоумышленник, оказавшийся в кварталах состоятельных граждан Пантикапея после захода солнца, мог считать себя заживо погребенным в эргастуле или, в лучшем случае, должен был влачить жалкое существование раба-камнетеса царских каменоломен до конца своих дней.
– Надеюсь, ты не собираешься отправить родного брата к прародителю Тагитаю? – в грубом рокочущем голосе слышалось насмешка. – Занавесь окна и зажги свет, мой царственный петушок.
– Зальмоксис?!
– Не забыл… – в темноте послышался довольный смешок. – Поторопись, да не забудь запереть дверь. А то, насколько я успел приметить, вокруг твоего жилища чересчур много соглядатаев.
Ошеломленный Савмак дрожащими руками нащупал светильник и тлеющим угольком из жаровни поджег фитиль. Это и впрямь мог быть только его старший брат, с детства отличавшийся способностью видеть едва ли не в кромешной мгле. Пока разгорался светильник, он задвинул прочный засов и проверил нет ли щелей в импровизированной занавеске, сооруженной из плаща.
Зальмоксис сидел на широкой скамье и с неподдельным интересом наблюдал за Савмаком, одетым только в исподние шаровары из тонкого льна. Полюбовавшись рельефными мышцами и широкими плечами брата, он удовлетворенно кивнул, видимо своим мыслям, и что-то пробормотал, похоже, как послышалось Савмаку, начальные слова благодарственной молитвы повелителю стрел и первому помощнику воинов на поле брани Гойтосиру.
