— Благодарствую, великий государь. Порешаю.

— Но с монахами задружись и стены им каменные поставь. Настоятель кто?

— Филарет.

— Пусть он думает, что крестьяне виноваты, землю забрали.

— Сегодня же пошлю за челобитной, государь.

— Будешь с Филаретом говорить, скажи, что приеду к осени. На соколиную охоту. Заодно посмотрим, где там, в монастыре царский дворец поставить можно. А людей своих в Звенигороде сели. Все твои тысячи даже на девятистах четях не разместятся. Но судишь здраво.

— Стены монастырю поставлю, государь, там и камень рядом есть!

— Камень мы выльем, — сказал царь, но Ошанин царя не понял.

В тот день Александр не стал заговаривать с Ошаниным о своей тренировке, а сам сходил днём на конюшню и приласкал свою Герду, осмотрев её с ног до головы, но изъянов не заметил. Однако ещё во время путешествия из Усть-Луги он обратил внимание, что лошадь иногда, ни с того ни с сего, припадает на задние ноги.

Буквально через три дня Ошанин напросился к царю с челобитной, и Санька его принял. Прочитав просьбу, Александр написал собственной рукой:

«Решить положительно по существу вопроса. Земли вернуть в сельское общество Каринское! Срок три дня! Спрошу лично! Царь Александр Васильевич».

Александр удивился, что у общины в собственности было не тысяча триста, а почти три тысячи четей земли. Это вместе с покосами, оврагами и бортными лесами.

— Управятся они с этими землями? Почему они пустовали?

— По-разному, государь. Кто убёг от монахов, кого ляхи извели, кого ногаи забрали. Сами, думаю, не управятся.

— А ты управишься?

— Управлюсь, государь! — обрадовался Василий.

— Смотри… Уговор — дороже денег. Сам сказал. Тогда возьми все пустые земли и ставь на них царский конный завод. Любишь коней?

— Как их не любить? У нас в Хорошеве кобыльи конюшни. Это по той же Звенигородской дороге.

Саньке пришла вдруг интересная мысль.

— А знаешь что? Посмотри ка земли от Хорошева вдоль той дороги. Будем ставить конные заводы везде, где пустоши есть. Вот на них вы с Шереметьевым и расселитесь. У него много отрядов?

— Три, государь.

— В товарищах вы?

— В товарищах.

— Вот и ладно. Грамоту отдашь Адашеву в челобитный приказ. Он знает и примет незамедлительно. — Ещё хотел попросить тебя, Василий. Позанимайся со мной выездкой. Мне войска скоро вести придётся, а я не зряч. Мне надо, чтобы рядом со мной ехали стремя в стремя двое воевод. А лошадка моя норовистая.

— Понял, государь. Когда начнём?

На следующий день и начали.

Василий Ошанин и впрямь оказался отличным наездником и знатоком лошадей. Александр разрешил ему оседлать второго аргамака Кая, и они вместе стали прогуливаться на лошадях вдоль кремлёвской стены. Именно там, между стеной и конюшнями, находилось что-то типа беговой дорожки для лошадей.

Александр, пользуясь своим внешним зрением, хорошо всё видел, нормально ощущал направление, у него перестала кружиться голова от сильно расширенного «переферийного» зрения и мог бы спокойно заниматься выездкой сам, но «статус» слепого обязывал соответствовать.

Иногда ему хотелось сказать, что зрение к нему вернулось. Однако у лжеслепого есть и свои понятные для всех преимущества. Так, как он порой двигался, забывая про свою слепоту, Александр, чтобы убедить окружающих, что он всё же слеп, иногда стал надевать на глаза тёмную повязку, объясняя это тем, что у него болят глаза от света.

Кстати, дворцовый лекарь, который осмотрел Саньку по приезду, согласился, что от ранений в эту часть головы потери зрения случаются, но, обычно, только ближайшего глаза, а не обоих сразу. Санька даже подумал, не проникающее ли ранение он получил? Вдруг пуля вошла в левую височную долю, прошла голову и достигла другой височной доли мозга? У Саньки было несколько знакомых врачей, приезжавших к нему на охоту своей «толпой», поэтому он, немного ориентировался не только в строении головы, но и в хирургии, проктологии и даже в венерических болезнях.

Когда приезжали врачи, он больше никого на охоту не приглашал, так как разговоры в третьей стадии опьянения, как известно, переходят на обсуждение работы, а дебаты этих «трудящихся» нормальных людей привели бы в состояние депрессии.

Санька тогда сильно озадачился и попробовал просканировать своё тело, как он раньше сканировал Адашева. Но у него ничего не получилось. Почему-то чужой организм им сканировался, а свой нет. Лечить кого-то наполнением энергии он не мог, а сканировать мог. Зато себя, наоборот. А хотелось бы заглянуть в свой организм.

Они с Ошаниным прозанимались пять дней и Александр, даже отключив свой «тепловизор», чувствовал себя в седле хорошо. Потеря зрения способствовала развитию вестибулярного аппарата, а Санька любил и раньше экспериментировать над своим организмом.

— Хочу проехать по Звенигородской дороге, — как-то сказал Ошанин. — Посмотреть пустоши под кобыльи конюшни. Алексей Фёдорович выбрал в Приказе Большого Двора межевые отписи, да мало их. По мне так их там больше, земель пустых… Государевых…

— Так и отмежевать их!

— Легко сказать… Это ж надо жалованные и сотные грамоты, купчие сверять с писцовыми книгами… Прямо и не знаю, как подступиться.

Санька почесал лысую голову под тафьей.

— Думаю, надо сделать так… Забрать все пустующие земли. Просто спросить селян, где их межа. И если они покажут на пустующие земли, то мерить от начала пустоши. А если до межи обработано, то мерить от межи. А где спросить не у кого, отписывать земли в казну. Пусть кому надо доказывают, что это их земля.

Василий посмотрел на царя и озадаченно почесал бороду.

— Похоже, что так будет проще. С лесами мерять?

— С лесами. Может, кого ещё в помощь возьмёшь из опричников.

— Из кого? — не понял Ошанин.

— Ну, из лучших… Из тысячи… Так вас теперь называть стану. Опричники — особые воины, отличные от остальных. И земли вам выданные — будут считаться особыми, иными податями не облагаемыми, только десятиной. Но спрашивать буду строго. Да… Грамоту возьми для сельских старост.

— Так взял уже.

— Покажи, что написали?

Василий вынул из-за пазухи свёрнутый втрое лист, развернул, передал.

«Предписывается старостам, настоятелям, властям за вотчины свои писать и мерить, и межевать по жалованным и сотным грамотам, по писцовым и отдельным книгам, по выписям с них, оприч пустошей. А те пустоши писать и обмежевывать поручается Василию Фёдоровичу Ошанину особым статусом, и писать в книгу Большого казённого двора. А коле кто не согласен с тем межеванием писать к государю».

— Вот тебе и «оприч», — сам себе сказал Санька.

[1] На самом деле 204 грамма.

Прежде чем Сильвестр уехал на встречу с патриархом Константинополя, Александр решил поговорить с митрополитом Макарием. После долгих раздумий он начинал сомневаться в том, что существующую монастырскую систему надо ломать.

Да, она во много была порочна. В частности, монастырское ростовщичество не укладывалось в христианские каноны. Но ему то, что было до этого? Пусть сами церковники разбираются. Александр никогда не считал себя приверженцем какой-то веры. В этом мире он вынужден играть по предложенным ему правилам.

Царь сказал: «Крестись!», он покрестился. Сильвестр сказал: «Молись!», он молился. И даже молился искренне. Он не отрицал Бога и почитал его, но в каком виде его воспринимать, Санька не знал. Формула «… по делам узнаете их…» устраивала Александра. Он и сам раньше жил по тем принципам, которые сейчас навязали ему. Санька жил тихо, пытаясь никому не мешать, и уходить от конфликтов.

К тому же, как не поверить в бога, когда вокруг него «крутятся» такие странные существа. Конечно, если бы не его способность видеть тонкий мир, он бы проних и не узнал и жил бы себе спокойно в материальном мире, но случилось то, что случилось, и потому богу теперь Санька молился так истово, что даже митрополит Макарий заметил это и истовость поощрил.