— Думаю, я имел в виду что-то подобное.

Хайден смеется.

— Ребят, а Гундос-то прав, — говорит он, — разборки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

— Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, — дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

— Можешь думать, что я дурак, но я могу привести пример того, как разборки помогают людям, — защищается Гундос. — Когда я был маленьким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, попавшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

— Значит, — спрашивает Коннор, — ты считаешь, что твоя жизнь ценнее его?

— Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко мне, попали бы к кому-нибудь другому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

— Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все проблемы, вставляя в людей здоровые органы, взятые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Коннор слегка удивляется.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится операция! — шипит он.

— Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! — сердито отрезает Коннор.

Гундос пытается еще что-то кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его замечательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

— Как ты? — спрашивает Диего.

— Да ничего, — отвечает Гундос, борясь с кашлем. — К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые органы были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, сказать уже нечего.

— Слушай, — удивляется он, — раз твои родители потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способностью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он решается ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, — может, даже труднее, чем остальным.

— Родители не давали разрешения на разборку, — наконец говорит он. — Отец умер, когда я был маленьким, а мама — два месяца назад. Меня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама завещала мне кое-какие деньги, но у тети трое своих детей, которых нужно пристраивать в колледж, и она…

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так понимают, о чем речь.

— Это совсем поганое дело, брат, — говорит Диего.

— Да уж, — соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно порвал бы в клочья его тетушку.

— Деньги часто мешают людям жить, — замечает Хайден. — Когда мои родители развелись, устроили из-за денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я решил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тишине слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и дышать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», — сказал Гундос. Коннор нарочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Темная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хайден и испытывает постоянную необходимость говорить.

— Никто так и не ответил толком на мой вопрос, — замечает он. — Похоже, у вас на это смелости не хватает.

— На какой вопрос? — интересуется Коннор. — Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

— Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, куда попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, предпочитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в который невозможно заглянуть, а стало быть, говорить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашивает Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так принято в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в научных спорах?

— Нijоlе! [5]— восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но поскольку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с душой? Может, ее, как и все остальное, разрезают на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Диего, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — говорит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воздушный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представьте себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пытается представить себе, как его душа растягивается и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как паутина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не может контролировать, — его руки, глаза, частицы мозга — все, что подчинено теперь иной воле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Продолжает ли его сознание существовать как единое целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни надежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на самом деле душа или нет. Но сознание существует точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мысли… но Хайден, увы, еще не закончил.

— Вот вам еще тема для размышления, — говорит он. — Давно, еще когда я жил дома, была у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она говорила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически больным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь знает с самого начала, кому и что предопределено, и тем, кто закончит дни на разборке, душа не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

— Мне эта теория не нравится.

— Тем не менее девочка продумала ее до мелочей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похожи на нерожденных детей.

— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которого, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожденных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.