Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с собой поделать.

— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.

— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впоследствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.

— Гм, — говорит Диего, — в том, что говорит Гундос, есть логика.

Может, и есть, но Коннору кажется, что логика должна быть несколько иной.

— Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?

— Тем не менее их все время принимают, — отмечает Хайден. — Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истинно и что ложно.

— И то, что написано в законе, меня устраивает, — добавляет Гундос.

— Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? — спрашивает его Хайден. — Поделись с нами личным мнением, Гундос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.

— Ты зря теряешь время, — замечает Коннор, — у парня под куполом пусто.

— Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, — возражает Хайден.

В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Интересно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?

— Нерожденные дети… бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в животе. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет души, а вот когда он начинает сосать палец и лягаться, она появляется.

— Неплохо, Гундос! — восклицает Хайден. — Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!

У Коннора кружится голова. Это из-за крена или просто в клетке закончился кислород?

— Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него все-таки есть. Теперь ты должен сказать, что ты думаешь.

Коннор вздыхает, понимая, что сопротивляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспоминает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.

— Если душа существует — а я этого не утверждаю, — она появляется, когда ребенок приходит в этот мир. До этого он часть матери.

— Нет, это неверно! — восклицает Гундос.

— Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.

— Но оно ошибочно!

— Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?

— Да, да! — говорит Хайден возбужденно. — Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.

— Если хотите знать мое мнение, — вмешивается Диего, — вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.

— Ух ты, — замечает Хайден, — а Диего, оказывается, романтик. Дайте-ка я в другой угол перемещусь.

— Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появляется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека кто-то начинает любить. И точка!

— Да? — возражает Коннор. — А как же подкидыши или дети, живущие в государственных интернатах?

— Им остается только надеяться на то, что когда-нибудь их кто-нибудь полюбит.

Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего того, что сказали другие. Он вспоминает родителей. А они любили его когда-нибудь? Безусловно, когда он был маленьким, его любили. А потом перестали, но это еще не значит, что он лишился души… хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.

— Диего, это так мило, — говорит Хайден сахарным голоском. — Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.

— Может, мне стоит начать писать их на твоей роже?

Хайден встречает это предположение бодрым смехом.

— Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мнением других, — замечает Коннор. — Как же так получается, что у тебя нет своего?

— Да, кстати, — присоединяется Гундос.

— Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, — перебивает его Коннор.

— Да, да, — соглашается Гундос.

— Скажи-ка нам, — требует Коннор, — что происходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?

Хайден долго не отвечает. Когда он наконец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.

— Я не знаю, — тихо произносит Хайден.

— Это не ответ, — поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуждая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Коннор определил по голосу: он сказал правду. Такая искренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.

— Да нет, это ответ, — говорит Коннор. — Может, это даже самый верный ответ. Если бы люди умели признаваться в своем незнании, может, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.

Под днищем корзины раздается механический лязг. Гундос от неожиданности испуганно вскрикивает.

— Шасси, — объясняет Коннор.

— А, точно.

Через несколько минут они прибудут в место назначения, каким бы оно ни было.

Коннор пытается подсчитать, как долго они находились в воздухе. Девяносто минут? Час? Два часа? Определить, в каком направлении они летели, никак не получится. Они могут сесть где угодно. Может, Гундос и прав: самолет летит в режиме автопилота и по команде с пульта управления упадет в океан, чтобы избавиться от них, как от нежелательной улики. Или еще что похуже? Что, если… Что, если…

— А что, если нас просто отправили в заготовительный лагерь? — говорит Гундос. На этот раз Коннор не приказывает ему заткнуться, потому что ему в голову лезут похожие мысли.

Ответить Гундосу решает Диего:

— Если так, я бы хотел, чтобы мои пальцы достались скульптору и он использовал их, чтобы создать что-то вечное.

В наступившей тишине все размышляют над словами Диего. Потом Хайден решает высказаться:

— Если меня отдадут на разборку, хотелось бы, чтобы мои глаза достались фотографу — такому, который снимает супермоделей. Вот что хотят видеть мои глаза.

— А я хочу, чтобы мои губы достались звезде рок-н-ролла, — говорит Коннор.

— Ноги — олимпийскому чемпиону.

— Уши — дирижеру оркестра.

— Желудок — ресторанному критику.

— Бицепсы — культуристу.

— Мои носовые пазухи врагу не пожелаю.

Они продолжают болтать и смеяться, когда самолет касается взлетно-посадочной полосы.

Риса не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в корзине, в которой летит Коннор. Впрочем, она уверена, что мальчишки будут говорить о том, о чем они всегда говорят, куда бы ни попали. Риса не подозревает, что в их клетке происходит ровным счетом то же самое, что и в той, где находится она, да и почти что в любом другом контейнере, стоящем в багажном отделении: люди стараются побороть страх, высказывают невероятные предположения, задают друг другу вопросы, которые вряд ли решились бы задать при других обстоятельствах, и делятся сокровенными историями. Детали конечно же меняются от корзины к корзине, как и сидящие в них люди, но общий смысл происходящего остается неизменным. Выйдя на свободу, никто уже не будет говорить о том, о чем говорилось в корзинах, а многие даже себе не признаются в том, что говорили об этом, но после всего, что им пришлось пережить вместе, невидимые узы товарищества, скрепляющие их, все равно станут крепче.

В попутчицы Рисе достались: толстая плакса, девочка, взвинченная неделей никотиновой абстиненции, и бывшая жительница государственного интерната, ставшая, совсем как Риса, невольной жертвой сокращения бюджета. Ее имя Тина. Другие попутчицы тоже назвались, но Риса запомнила только имя другой сироты.