Видеть это невыносимо, но Долтон и другие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не происходит.

— Да как вы можете играть, видя это? — спрашивает Риса во время перерыва. — Как вы можете спокойно наблюдать день за днем, как люди входят в Лавку и никто из них не возвращается назад?

— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот увидишь.

— Я никогда к этому не привыкну! Это невозможно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь такое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

— Мы здесь играем и становимся соучастниками преступления!

— Послушай, — говорит ей Долтон с раздражением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в оркестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но смириться еще не значит полюбить.

— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, словно спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным видом отбрасывая волосы на одну сторону, словно то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за неделю до дня рождения.

— Не повезло ему, — подхватывает барабанщик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

— Вот так просто? — спрашивает Риса. — Пришли и забрали.

— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-нибудь еще из нас стал совершеннолетним. Пришлось бы его отпустить.

— У меня есть план, ребята, — говорит Долтон, подмигивая остальным музыкантам, которым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия останется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

— Ты хочешь умереть?

— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вылечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по подставленной ладони барабанщика. Риса смотрит на него, не зная, шутит он или говорит серьезно.

— Лично я, — говорит вокалист, — надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отдавать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ничего со мной не смогут сделать, я просто возьму и выйду за ворота и уберусь отсюда куда подальше — на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

— Эта песня посвящается Джеку, — говорит он, наигрывая вступление к классической довоенной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса играет вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят — три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высоким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется солнечный свет, придавая помещению обманчиво веселый вид. Собираясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельного белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одного парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

— Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, — говорит он, — я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен исчезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу — другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме того, весь персонал лагеря ждет, пока он совершит ошибку. Небольшое облегчение он испытывает только от того, что Риса в безопасности, по крайней мере, пока.

Он видел ее после завтрака, когда остановился у Лавки, чтобы посмотреть на музыкантов. Коннор уже несколько дней пытался найти ее, и все это время она была практически у него под носом, играла на рояле, стоящем на крыше. Она рассказывала ему о своей музыкальной карьере, но он не придавал этому должного значения. Риса такая чудесная, и Коннор жалеет, что не нашел времени расспросить ее о том, чем она занималась до побега из автобуса. Она заметила его утром и улыбнулась — а это она делает редко. Но улыбка быстро сошла с ее лица, сменившись удрученным выражением, отражающим истинное положение вещей. Она там, наверху, а он стоял внизу, и его положение никак не изменилось.

Предаваясь этим мыслям, Коннор проводит в спальне немало времени, не замечая его течения, и когда он наконец вспоминает, что собирался делать, и смотрит по сторонам, замечает, что остался один — все уже ушли обедать. Поднявшись с койки, чтобы последовать за ними, он вдруг останавливается как вкопанный, поняв, что за дверью кто-то прячется. И этот кто-то — Роланд.

— Тебя не должно здесь быть, — говорит ему Коннор.

— Не должно, — соглашается Роланд, — но благодаря тебе я здесь.

— Я не об этом. Если поймают в этом корпусе, тебе не поздоровится. Могут отправить под нож раньше времени.

— Приятно, что ты обо мне заботишься.

Коннор направляется к двери, но Роланд загораживает ему путь.

Впервые в жизни Коннор замечает, что, несмотря на то что телосложение у них разное, ростом он Роланду не уступает, хотя ему всегда казалось, что здоровяк нависает над ним, как гора. Роланд, как ему кажется, снова прячет в рукаве какое-то оружие, но отступать некуда, нужно как-то пройти мимо него.

— Если у тебя ко мне дело, говори, — обращается к нему Коннор. — Если нет, дай пройти, я иду обедать.

На лице Роланда выражается такая злоба, что все соседи Коннора, вся спальня, наверное, испугались бы, если бы не ушли.

— У меня было много возможностей убить тебя. Жаль, что я этого не сделал, глядишь, не сидел бы здесь.

— Вообще-то это ты сдал нас в больнице, — напоминает ему Коннор. — Если бы ты этого не сделал, нас бы здесь не было. Вернулись бы на Кладбище и были бы в безопасности!

— Да на какое еще Кладбище? Там же ничего не осталось. Ты запер меня в этой чертовой клетке, а они все там уничтожили! Ты им позволил это сделать, а мог бы остановить! Я бы их остановил, но ты мне не дал!

— Если бы ты там был, они бы нашли способ добраться до Адмирала. Ты бы сам его и убил. Черт, да ты бы и его помощников убил, если бы они не были к тому времени уже мертвы!

По зловещему молчанию, которым встречает это заявление Роланд, Коннор понимает, что зашел слишком далеко.

— Что ж, если я всех убиваю, надо заняться любимым делом и не терять зря время, — говорит Роланд, замахиваясь.

Коннор поднимает руку, чтобы блокировать удар, потом еще один, но вскоре он уже не просто защищается: драться приходится всерьез. Коннор, подобно противнику, поддается обуявшему его гневу. В душе просыпается знакомое звериное чувство, его собственный внутренний убийца. Оба восполняют то, чего им не хватало еще с тех времен, когда они сидели в ангаре. Это та самая драка, которая не произошла, когда Роланд зажал Рису в туалете. Они бьются не на жизнь, а на смерть, утоляя ненависть, горевшую в сердцах обоих с давних времен.