Он как раз добежал до поляны, на которой разбил свой лагерь, когда над головой снова возник инопланетянин. Рамон застыл, колеблясь: попытаться добежать до фургона или броситься обратно в заросли? Коробка висела теперь так близко, что он сумел прикинуть ее размер. Она была меньше, чем показалось сначала — возможно, вполовину меньше его фургона. И не сплошная, а плетеная; грани ее состояли из длинных белых прядей, напоминавших потеки воска на свече. А может, не грани, а лицо. Когда коробка подлетела ближе, у Рамона перехватило дух. Слишком близко. Он не успеет добежать до фургона быстрее этой штуки.

Может, она настроена дружелюбно, подумал Рамон. Madre de Dios,[6] пусть она будет настроена дружелюбно!

Фургон взорвался. Огненный гейзер и клубы дыма взметнулись в небо с ревом тысячи водопадов, переполошив птиц по всем окрестным склонам. Ударная волна тряхнула Рамона, осыпав его пылью, галькой и листвой. Он пошатнулся, с трудом удержавшись на ногах. На землю рядом с ним падали куски оплавленного металла, и мох вокруг них темнел и съеживался от невыносимого жара. Эта штука стреляла в него! Сквозь завесу дыма Рамон увидел, как она повернулась и, держась в пяти метрах над землей, снова устремилась к нему. На месте, где только что была палатка, вспух огненный шар раскаленного газа; клочки белого пластика потревоженными птицами разлетелись во все стороны. Рамон видел все это краем глаза. Он уже бежал прочь — виляя из стороны в сторону, продираясь сквозь кусты. Он жадно глотал воздух, сердце кузнечным молотом колотилось о ребра. Быстрее! Еще быстрее!

Он не столько слышал, сколько кожей чувствовал, как машина инопланетянина догоняет его. Отчаянно вскрикнув, Рамон повернулся и трижды выстрелил в нее, потом бросился дальше. Дерево, мимо которого он бежал, взорвалось, осыпав его острыми щепками. Высокий свист усилился, приближаясь, и сменил тональность. Новая взрывная волна сбила его с ног. Падая, он снова разрядил пистолет — наугад, не зная, попал или нет.

Что-то ударило его. Сильно. Сознание погасло сразу, как задутая свеча.

Когда он очнулся, вокруг была темнота.

В темноте — неподвижный, бездыханный — Рамон продолжал вспоминать, все больше, все яснее. То, как пожал тогда плечами Гриэго. Лязгающий механический рык надувной чупакабры. Кровь европейца; бледная в красном свете и черная в синем. Привкус каменной пыли во рту. Вкус Елениных губ. Детали, только что мелкие и неразличимые, делались все отчетливее до тех пор, пока он, сосредоточившись, не начал слышать голоса, осязать ткань надетой на него рубахи. Абсолютно все. Эта тварь из горы поймала его и сделала с ним что-то. Заключила его в эту бесконечную, черную пустоту — неизвестно каким образом, неизвестно для чего. Безмолвие и пустота изменили саму природу времени. По крайней мере Рамон не ощущал его течения. Он не мог сказать, как долго находился здесь и проспал ли часть этого времени. Он и здравости рассудка своего не мог уже оценить: вне контекста такие понятия, как безумие или хотя бы направление, просто лишались смысла.

Первое движение, когда оно наконец случилось, оказалось столь незначительным, что Рамон засомневался, не показалось ли ему. Что-то коснулось его. Какое-то движение скользнуло по его коже: невидимое течение невидимого моря. Ему показалось, что он медленно вращается. Что-то твердое толкнуло его в плечо, потом прижалось к спине — а может, это он просто погрузился на дно. Густая жидкость текла куда-то мимо него, струясь по лицу и телу. Ему казалось, она стекает куда-то вниз, хотя с таким же успехом это он мог подниматься вверх. Поток все ускорялся и начал бурлить. Он содрогнулся от тяжелого удара: бумм. Удар повторился, и еще раз, отдаваясь в костях: бумм, бумм! Неясный, размытый свет забрезжил где-то наверху — едва видимый, невообразимо далекий, как звезда из созвездия с окраин галактики. Свет делался ярче. Жидкость, в которой он плавал, стекала куда-то, и поверхность ее приближалась, словно он всплывал со дна озера, пока не вырвался на поверхность… точнее, пока остаток жидкости не ушел в невидимую воронку.

Свет, и воздух, и звук ударили его как кулак.

Тело его забилось живой рыбой на раскаленной сковородке; все до единого мускулы свело судорогой. Он выгнулся дугой так, что вся тяжесть приходилась теперь на затылок и пятки, а позвоночник выгнулся словно натянутый лук. Что-то, чего он не видел, шлепнуло его по животу, и он ощутил укол в поясницу. Его с силой вырвало — почти вывернуло наизнанку — густым сиропом янтарного цвета. Тело его продолжало содрогаться в спазмах, и он выдавливал из себя эту жижу; ее оказалось так много, словно она заполняла не только желудок, но и легкие.

Буду жить, сказал себе Рамон. Уж не хуже, чем потравиться здешним мускатом. Переживу как-нибудь…

Еще одна длинная игла впилась ему в шею. Холодный огонь разлился от укола по всему его телу; он ощутил, как по коже его стекает похожая на слюну жидкость, а в тело, напротив, словно кипяток вливается.

«Что вы со мной делаете? — пытался взвизгнуть Рамон. — Чем вы меня накачиваете?»

Внезапно беспощадно ожило сердце — и он, содрогнувшись еще раз всем телом, начал дышать.

Воздух резанул по легким как битое стекло, и сердце больно ударило по ребрам. Мир покраснел. Боль разом лишила его способности думать, но тут же начала стихать.

Накатила новая волна тошноты. Рамон выворачивался наизнанку, плача от боли и стыда, то и дело закашливаясь. Казалось, это продолжалось несколько часов, но затишья между приступами становились все дольше, да и силы потихоньку начинали возвращаться к его рукам и ногам. Сердце больше не колотилось пойманной птицей. Наконец он сумел сесть.

Он сидел нагишом на дне металлического резервуара не больше десяти футов в поперечнике. Вот тебе и бескрайний полуночный океан! Заглянуть поверх высоких стен он не мог, и яркие, ослепительно-яркие иссиня-белые огни не позволяли ему разглядеть потолка. Он сделал попытку встать, но ватные мышцы слушались плохо. Было до боли холодно. Дрожа, он съежился на металлическом полу, ощущая, как начинают лязгать от холода его зубы. Он попытался поднять хотя бы руку, но даже нервы передавали команды мозга как-то вяло, и рука, чуть дернувшись вверх, снова бессильно повисла. В нос били резкие, совершенно незнакомые ему запахи.

Что-то похожее на змею высунулось из-за края резервуара. Толщиной с сильную мужскую руку, эта штука имела серый — как у вареной говядины — цвет и строение дождевого червя — сегментами. По штуке пробегала едва заметная дрожь. На глазах у Рамона она помедлила, словно оценивала его, потом потянулась к нему. Из места, где у змеи полагалось бы находиться голове, выросли три длинных тонких усика. Не обращая внимания на вялую попытку Рамона отмахнуться, серая змея схватила его за плечо. Рамон продолжал сопротивляться, но сил у него явно не хватало, а хватка у этой змеи оказалась крепкая, ледяная, безжалостная как смерть. Еще одна змея вынырнула из-за края резервуара и обвилась вокруг его талии.

Змеи без видимого усилия оторвали его от дна резервуара. Рамон попытался вскрикнуть, но вырвавшийся у него звук походил скорее на кашель. Он взмыл высоко в воздух, над полом того, что больше всего напоминало высокую сводчатую пещеру, полную звуков, движения и причудливых фигур. В пещере происходило что-то, чему Рамон не мог подобрать определения. В нос бил едкий запах, напоминавший формальдегид.

Две змеи опустили его на платформу у стены пещеры. Поверхность ее оказалась твердой, но пористой, словно у огромного темного языка. Он повалился, стоило им отпустить его: ноги недостаточно окрепли, чтобы удерживать его вес. Он так и ждал, стоя на четвереньках, щурясь на яркие огни, задыхаясь, как загнанный зверь. Лишенная времени и пространства чернота, из которой его выдернули, вдруг показалась Рамону даже привлекательной.