Единственными его спутниками оставались энианские корабли. Только они не представлялись ему больше ястребами. Вороны-падальщики, а может, грифы, они висели в небе, глядя на него сверху вниз. Ожидая его смерти.

Когда он услышал незнакомые голоса — пронзительные, возбужденные как у обезьян, — он поначалу подумал, что это просто новая стадия обезвоживания организма. Мало того, что ему мерещатся знакомые голоса, теперь уже вся колония Сан-Паулу будет провожать его в ад, дружно лопоча какую-то белиберду. Рыбацкий катер, разрезавший речную воду и сбрасывавший ход, чтобы не залить его плот буруном, был еще одним бредовым видением. Примитивный образ Богородицы, украшавший серо-белый борт катера, показался ему приятной деталью. Он даже не думал, что его подсознание способно на такие симпатичные мелочи. Он как раз пытался заставить Богородицу подмигнуть ему, когда плот дернулся, и рядом с ним на колени опустился мужчина — с черной как смоль кожей и полными тревоги глазами.

Надеяться на индейца-яки было бы наивно, подумал Рамон, но я всегда считал, что Иисус должен выглядеть по меньшей мере как мексиканец.

— Он жив! — крикнул мужчина; испанский язык явно не был ему родным, и в голосе его ощущался явственный ямайский акцент. — Позови Эстебана! Живо! И кинь мне веревку!

Рамон зажмурился, сделал попытку сесть и потерпел неудачу. Рука легла ему на плечо, мягко удержав на месте.

— Все в порядке, muchacho, — произнес чернокожий мужчина. — Все в порядке. Эстебан — лучший врач на этой реке. Мы о тебе позаботимся. Ты только лежи спокойно, не шевелись.

Плот снова дернулся. Что-то еще случилось, время дергалось, словно зияло прорехами, он лежал на носилках, накрытый вместо одеяла собственным халатом, и его поднимали на борт катера. Нарисованная на борту Богородица подмигнула, когда лицо его поравнялось с ней.

На палубе пахло рыбьими потрохами и горячей медью. Рамон повернул голову набок, пытаясь разобрать хоть что-нибудь, что помогло бы ему гарантированно понять, реально ли происходящее, или же это очередной плод умирающего мозга. Он облизнул губы плохо повиновавшимся языком. Женщина — лет пятидесяти, с седеющими волосами и выражением лица, из которого следовало, что на свете нет ничего такого, что могло бы ее удивить, — сидела на палубе рядом с носилками. Она взяла его за запястье, и он попытался сжать ее пальцы. Она отвела его деревянные пальцы в сторону и продолжала щупать пульс. В небе мигали, исчезая и снова появляясь, энианские корабли. Женщина издала неодобрительный возглас и наклонилась вперед.

До него в первый раз дошло, что он доплыл до Прыжка Скрипача. Первой его реакцией стало облегчение, интенсивностью почти не уступающее религиозному экстазу. Второй — подозрительная злоба на то, что они могут украсть его плот.

— Эй, — повторила женщина. Он даже не заметил, что она уже произносила это, и не один раз. — Вы знаете, где вы?

Он открыл рот и нахмурился. Он знал. Всего мгновение назад. Но это прошло.

— Вы знаете, кто вы?

Это по крайней мере заслуживало усмешки. Похоже, его реакция ей понравилась.

— Я Рамон Эспехо, — прохрипел он. — И видит Бог, это все, что я могу вам сказать.

Рамон Эспехо проснулся, плавая в море темноты.

Крошечные огоньки, зеленые и оранжевые, красные и золотые, мерцавшие вокруг, не освещали ничего. Он попытался сесть, но тело отказалось повиноваться. Постепенно до него дошло, что его окружают какие-то медицинские аппараты, а все тело его болит. На какое-то кошмарное, полусонное мгновение ему показалось, что он снова в тех странных пещерах в недрах горы, в том резервуаре, где он родился, что вновь он плавает в безмерном полуночном океане. Должно быть, он закричал, потому что до него донесся шум мягких, быстрых шагов, и над ним, мигнув, вспыхнул белый неоновый свет. Он сделал попытку прикрыть глаза рукой, но обнаружил, что весь опутан тонкими трубками, впивавшимися в его кожу дюжиной сахаилов. А потом чьи-то руки — человеческие руки! — осторожно уложили его обратно на подушки.

— Не волнуйтесь, сеньор Эспехо. Все в порядке.

Мужчина лет сорока пяти — пятидесяти, с коротко остриженными, курчавыми седеющими волосами; улыбка его казалась отголоском печали. Одет он был в комбинезон санитара. Рамон прищурился, пытаясь разглядеть его получше. И комнату тоже.

— Вы знаете, где вы, сэр?

— Прыжок Скрипача, — произнес Рамон, сам удивившись тому, как трескуче звучит его голос.

— Ну, не так уж и ошиблись, — улыбнулся санитар. — Вас привезли оттуда с неделю назад. Хотите еще попытку? Знаете, что это за здание?

— Больница, — ответил Рамон.

Санитар повернул голову посмотреть на него внимательнее, словно Рамон сказал что-то интересное.

— Вы знаете, почему вы здесь?

— Мне не повезло, — просипел Рамон. — Я был на плоту. Я занимался геологическими изысканиями на севере. Но у меня случились неприятности.

— Это уже ничего. До сих пор вы говорили, что плавали под водой, скрываясь от детоубийц. Продолжайте как сейчас, и я передам докторам, что вы выздоравливаете.

— Диеготаун. Я в Диеготауне?

— Уже несколько дней, — ответил санитар.

Рамон тряхнул головой и с легким удивлением обнаружил у себя в носу кислородную трубку, издававшую негромкое шипение. Он поднял руку и попытался убрать ее.

— Сеньор Эспехо, не надо… Вам не стоит снимать это, сэр.

— Мне надо убраться отсюда, — забеспокоился Рамон. — Мне нельзя здесь оставаться.

Мужчина взял его за запястье — жест вроде бы ободряющий, но почти болезненный. Санитар встретился с Рамоном взглядом. Он оказался красив — хотя бы уже тем, что был настоящим человеком, не пришельцем.

— Не советую, сеньор Эспехо. Полицейские уже дважды заглядывали сюда. Если вы попытаетесь уйти, я буду вынужден вызвать охрану. И уж от них вам не убежать.

— Вы не знаете, — сказал Рамон. — Я крутой сукин сын.

Мужчина улыбнулся, возможно, немного грустно.

— У вас в причинное место вставлен катетер, сеньор Эспехо. Собственно, с его помощью вы и мочитесь. Я видел, что бывает с мужчинами, которые пытаются его выдернуть. У вас канал будет диаметром с мизинец. Ну, пока шрамы не заживут.

Рамон опустил взгляд. Санитар кивнул.

— Вам придется некоторое время побыть здесь, Рамон. Постарайтесь расслабиться и набраться сил. Я принесу вам немного фруктового желе, а вы попробуете немного поесть. Идет?

Рамон провел рукой по лицу. Борода его сделалась жесткой, курчавой, какой и была всегда.

— Угу, — сказал он. — Идет.

Санитар сочувственно похлопал его по ноге. Должно быть, ему не впервой приходилось иметь дело с пациентами, которых навещает полиция. Возможно, он знал, что предстоит потом, лучше, чем Рамон.

Рамон откинулся на жесткую больничную подушку, приготовился к долгой, бессонной, полной тревог ночи — и заснул прежде, чем понял, что вырубается. Проснулся он, когда в окна сочился неяркий утренний свет. Он попытался прислушаться к новостям, доносившимся из стоявшего в холле телевизора, но радостно щебечущий голос диктора раздражал его. Меньше действовали на психику негромкое жужжание аппаратов, далекие звонки вызова. Он пересчитывал все, что болело в его теле, и гадал, что делать дальше.

Поначалу все представлялось просто: убраться из города до прихода эний, до тех пор, пока не уляжется история с европейцем. Позже — освободиться из плена, вернуться и поднять шум насчет Маннека и его улья на севере. Еще позже — вернуться и заявить о своих правах, возможно, предоставив двойнику улаживать свои недоразумения с полицией. И вот он здесь, снова в Диеготауне, привязанный за причинное место в ожидании визита полицейских. По сравнению с этим даже сахаил казался мелочью.

За окнами жил обычной утренней жизнью город. В воздухе роились фургоны и пассажирские флаеры, и солнце, отражаясь от них, время от времени слепило Рамона, словно блики с поверхности воды. Негромкий рокот маршевых двигателей челнока объявлял о начале очередного рейса к парившим в небе кораблям. Космопорта Рамон из своего окна не видел, но звук этот распознавал безошибочно: так несколько веков назад жившие у вокзала старики различали по гудку поезда.