— Ну что, все еще собираетесь заткнуть мне рот кляпом, pendejo? — поинтересовался он. — Я не хочу показаться типа непочтительным или чего такого. Но раз уж вы, мазафаки, заперли меня в кутузку, измолотили в хлам и пытались выдать меня вот этому мешку соплей, может кто-нибудь снять с меня эти гребаные железки, чтобы я мог позвонить адвокату и посоветоваться, сколько компенсации с вас требовать?

— Его информация подтверждена, — протрубил эния. — Он не представляет интереса.

Никогда в жизни Рамон так не радовался тому, что не представляет интереса. Губернатор, его секретарша и эния ушли, не дожидаясь, пока Рамона освободят. Полицейский босс лично со скучающим видом проследил за оформлением документов; должно быть, его присутствие означало, что он заинтересован в том, чтобы хоть на этот раз ничего не пошло наперекосяк. Через час Рамон вышел на улицу, изрядно потрепанный, но все равно ухмыляющийся до ушей. Он задержался, чтобы сплюнуть на нижнюю ступеньку полицейского крыльца, и зашагал в город. Он прошел почти полквартала, прежде чем сообразил, что идти ему некуда.

Он собирался найти Лианну и начать новую жизнь. Он находился часах в двух ходьбы от нее — на руке ленточка с номером, которую нацепили на него в тюрьме, изукрашенный синяками после общения с Джонни Джо и вряд ли способный на долгий пеший переход. Все же он шел вперед до тех пор, пока не нашел открытого для отдыхающих скверика — жалкого клочка пыльной земли в тени административного комплекса. Он присел на скамейку… на пару минут, не больше. Он не хотел, чтобы полиция интересовалась им, и до него дошло, что вид у него как у типичного бомжа.

Бомж. Без определенного места жительства. Без работы. Он не имел за душой ничего, только сырой план новой жизни, да еще тайну, которой не мог ни с кем поделиться. Высоко в небе мерцали энианские корабли с очертаниями, искаженными повисшей над городом дымкой. Солнце клонилось к закату, и несколько первых звезд почти терялись в начинавших загораться городских огнях. Рамон сунул руки в карманы.

Лианна теперь представлялась ему сном. Мыслью, забредшей в голову, пока он был пьян, но испарявшейся, когда он трезвел. Он попытался представить себе, что сказал бы ей, как бы объяснил, что этот избитый, опухший, безденежный геолог без фургона и даже без крыши над головой стоит того, чтобы за него держаться. И это не говоря уже о том, что он только что вышел из тюрьмы, и от него, должно быть, до сих пор разит камерой. И не говоря о том, что теперь он новый Джонни Джо — первый в списке потенциальных подозреваемых на случай, если губернатору срочно придется искать козла отпущения. Он знал, что увидит Лианна, когда посмотрит на него. Она увидит Рамона Эспехо.

Солнце уже село, когда он добрался до мясной лавки, которую несколько часов как закрыли, задвинув ставни и дверь тяжелыми стальными засовами. По боковой лестнице он поднялся наверх. В окнах у Елены горел свет. Некоторое время он стоял на верхней площадке в нерешительности. В переулке шныряли кошки — одни из немногих животных, привезенных сюда с Земли. Ящерки скользили по стене и взмывали в воздух, расправив перепонки крыльев. Запах затхлой крови из лавки смешивался с древесным дымом и выхлопами подъемных туб — едкий, знакомый запах Диеготауна. Напряжение, сковывавшее плечи и живот, тоже было ему хорошо знакомо. Высоко в ночном небе выглядывала из облаков Большая Девочка. Где-то в стороне ухала музыка.

Он постучал.

Когда она открыла дверь, он увидел в ее глазах вопрос. Он мог прийти по самым разным причинам. Сказать «спасибо». Забрать какое-нибудь дерьмо, которое забыл в прошлый раз. Остаться. Каждая из этих причин требовала своего особого приветствия, и она не знала, какое выбрать. Как и он.

— Привет, — сказал он.

— Дерьмово выглядишь, — заметила она. — Это тебя копы так?

— Чтобы они пачкали свои гребаные холеные руки? Нет, у них для этого имелся подходящий парень.

Елена скрестила руки на груди. Она не шагнула в сторону — боится, предположил Рамон, что он примет приглашение.

— Но ты с ним расплатился? — спросила она.

— Он мертв, — ответил Рамон. — Я его не убивал, так что неприятностей из-за этого дерьма не ожидается. Но он попал туда из-за меня, и они его убили. Наверное, можно считать, что выиграл я.

— Крутой cabron, — сказала Елена наполовину издевательски, но только наполовину. — С таким лучше не связываться.

Орбитальный челнок с рокотом ушел в ночь. Рамон улыбнулся; улыбка еще причиняла немного боли, особенно в уголках глаз. Елена опустила взгляд, застенчиво улыбнулась при виде его ободранных коленок и шагнула в сторону. Он вошел и закрыл за собой дверь. Елена приготовила рисовое гумбо — она могла убеждать себя в том, что приготовила его столько, чтобы доедать остаток всю неделю. Или приготовила на двоих. Рамон сел за стол и подождал, пока она поставит перед ним тарелку.

— Это ты здорово, — заметил он. — Я имею в виду, с копами. Насчет того, что это куртка.

— Тебе понравилось? — спросила она. — Я сама придумала.

— Получилось здорово, — хмыкнул Рамон. — Одно жалко: камера у них так стоит, что я не видел его лица.

Елена улыбнулась, наложила тарелку себе и тоже села. Окружающий их воздух казался хрупким, как тонкое стекло. Рамон прокашлялся, но не нашел нужных слов, а потому набил рот рисом. Готовила Елена так себе.

— Эта богатая дама, — сказала Елена. — Та, что приходила и говорила со мной? Это та самая, из «Эль рей»?

— Угу, — подтвердил Рамон. — Та самая.

— А она ничего так.

— Не знаю. Я с ней ни разу не разговаривал.

Елена сощурила глаза и сжала губы. Недоверие исходило от нее как жар. Рамон покачал головой.

— Без базара, — сказал он. — Она мне ни одного гребаного слова не сказала. Я и имя-то ее узнал, только когда один из копов сказал.

— Ты ввязался в поножовщину с мужиком из-за женщины, с которой даже словом не обмолвился? — Голос Елены звучал недоверчиво, но не злобно.

— Ну… он-то не знал, что это поножовщина, — буркнул Рамон.

— Ты псих гребаный, — сказала она.

Рамон рассмеялся. Елена рассмеялась вместе с ним. Хрупкая минута миновала; их последняя ссора сделалась одной из множества. Из тысячи прошлых ссор и тысячи тех, что у них еще случатся. Мелочь, чтобы об этом помнить. Он взял ее за руку.

— Я рада, что ты вернулся.

— Мне здесь хорошо, — сказал он. — Некоторое время мне казалось, что я кто-то другой, но мне место здесь, понимаешь? Быть Рамоном и не Рамоном одновременно — это ойбр.

— Чего-чего?

— Чтоб я сам это знал, — улыбнулся Рамон. — Один друг так говорил.

Стоял пронзительно-ясный октябрьский день. Подъемные тубы фургона подвывали, и одна из задних время от времени теряла тягу. Если бы Рамон не приглядывал за ней, фургон начал бы описывать над terreno cimarron круги, и так до тех пор, пока не иссякнут топливные элементы. Это раздражало его тем сильнее, что в северных краях ночь наступает зимой очень рано, и он с удовольствием врубил бы автопилот и соснул немного. Вместо этого ему пришлось горбатиться над приборной доской, то и дело проверяя состояние чертовой тубы и уверяя себя в том, что это последний подержанный фургон в его жизни. Всего четыре или пять удачных экспедиций подряд. И уж после этой вылазки четыре или пять их особого труда не составят.

Энии оставались на орбите Сан-Паулу еще два месяца, и челноки сновали между космопортом и орбитой с частотой до дюжины рейсов в день. С каждой неделей Рамону все тяжелее было оставаться в городе. Стоило последнему набору травм более или менее зажить, и его снова потянуло в глушь. Он все хуже переносил общество других людей, и терпение его с каждым днем иссякало. И в довершение всего он ни разу не осмелился напиться.

Полиция даже не пыталась скрывать, что он у них под колпаком. Он и в магазин не мог выйти без того, чтобы поблизости не мелькал кто-нибудь в форме. В тех редких случаях, когда он выбирался в бар, спустя несколько минут рядом обязательно возникал констебль. Дважды его таскали на допрос по поводу каких-то дурацких правонарушений, к которым он не имел никакого отношения. Оба раза у него находилось железное алиби. Однако сомнений не оставалось. Они хотели, чтобы он убрался из города — он и рад был бы это сделать, будь у него деньги.