Потом, 31-го, из того же Кота:

«Умоляю же вас написать, что вы разумеете под этой последней фразой вашего последнего письма: „Вы хотите принести жертву; уже давно опасаюсь и, к сожалению, имею много оснований полагать, что вы сделаете это когда-нибудь“. Что вы хотите сказать? Заклинаю вас никогда не писать намеками, особенно о ней. Это меня мучит. Не забудьте дать мне искреннее объяснение».

Гиллер писал только правду, дальнейшие события это доказали. Ветреная и корыстная Камилла забыла о помолвке и, не помышляя о свадьбе, назначенной на пасхальную неделю 1832 года, давала обширный материал для изобличений.

Однако он сообщал правду с сатанинской радостью и, без сомнения, сгущал краски.

II

Письма Гиллера причиняли Гектору страдания.

Перед сестрами Нанси и Аделью он прочувствованно раскрывал душу, выкладывал мысли, сравнивая свое сердце с раскаленной лавой.

«Ах, — восклицал он, — сердца из лавы тверды, лишь когда холодны, а мое доведено до красного каления и расплавлено». Между тем госпожа Берлиоз, умиротворенная атмосферой общего восхищения, делала вид, будто ничего не слышит, чтобы вопреки обыкновению не брюзжать.

Так проходили дни, отмеченные воздыханиями неистового поэта, который хотя и сгорал от нетерпения и тревоги, но и намеренно нагнетал свои страдания ради романтики. Поэт каждодневно поверял свои беды добрым соседям и дорожным камням. В конце концов практичная госпожа Берлиоз начала волноваться.

— Мне кажется, — сказала она сыну, — что ты не сможешь больше откладывать поездку в Рим, не рискуя потерять стипендию.

И затем, не в силах сдержаться, выпалила:

— Теперь ты большой, признанный музыкант, а потерял голову из-за какой-то дочери бельевщицы, неизвестно зачем приехавшей из Голландии да еще обанкротившейся в Париже.

Гектор сжал кулаки, чтобы не ответить.

— Не забывай, — добавила госпожа Берлиоз, — что ты принадлежишь к почтенной семье.

И в заключение сухо:

— Если она напишет тебе, хорошо, если не напишет — еще лучше!

От этих слов Гектору показалось, будто холодное острое лезвие кинжала пронзает его сердце.

И все же он хотел дождаться в Коте письма от Камиллы, письма, где «сильфидная»[45] невеста, несомненно, опровергла бы коварную клевету «грубого злодея» Гиллера. Но столь долгожданное правдивое письмо, которое пристыдило бы обманщика Гиллера и исцелило бы изболевшуюся душу, не приходило, а он должен был спешить с отъездом.

III

9 февраля Гектор покидает Лион, и вот уже в порту Марселя он поднимается на борт старенького сардинского брига, казалось с непомерной дерзостью бросавшего вызов морю и опасным рифам.

Сколько патетики в борьбе с разъяренной стихией хрупкого суденышка, непрерывно издающего скрип и стоны!

«Море, — писал Гектор, — это величайшее чудовище». Однако неизвестно, нравилось оно ему больше в изображениях поэтов или таким, каким он увидел его воочию.

Одиннадцать дней плавания вместо четырех. Чудо, что жалкий кораблик, которому все время грозила гибель, не был все же проглочен пенящимися волнами.

Наконец земля!

Порт Ливорно, откуда Гектор, уже забыв о свирепых шквалах, взирает на заякоренные суда, что пришли со всех концов света, и, прищурив глаза, рисует образы зачарованных далей, бороздимых большими, надутыми ветром парусами.

1 марта

Он приезжает во Флоренцию.

И тут неприятность. Его жизнь изобилует ими. Нунций его святейшества отказывается визировать паспорт на въезд в папские владения. Что же донесли этому высокому прелату, преисполненному степенства и достоинства? Быть может, его уведомили о необычной язвительности Берлиоза? Как знать?..

Гектор растолковывает, объясняет, доказывает и, наконец, добивается своего.

А теперь, возница, трогай! Вперед — в Рим.

Счастливое время, когда жизнь не торопит и можно спокойно наблюдать, рассуждать, мечтать.

Постоянно сменяются сельские пейзажи, расстилаются, насколько видит глаз, изумрудные ковры томной, романтической Италии.

И 12 марта

прозрачным утром кучер весело сообщил Гектору:

— Signore! Signore, ecco Roma! (Синьор, синьор, вон Рим!) Рим! Дома-дворцы! Здесь все отмечено благородством и величием. Повсюду камни говорят о славе чудесного города, который искусство избрало своей родиной. Рим — вечный город!

Гектор восторженно смотрит широко открытыми глазами. Экипаж все едет и едет… Наконец остановка перед зданием со строгими и гармоничными линиями. Это вилла Медичи!

IV

Какой прием ожидает новичка на вилле Медичи? Как и во всех школах, новички были здесь мишенью для насмешек. Гектор не стал исключением. Тем более что все, наслышавшись о странностях и бурном нраве молодого композитора, ожидали его с нескрываемым нетерпением, чтобы усмирить и прибрать к рукам. Его сильно, хотя и без злобы высмеяли («У, Берлиоз! Ну и нос! Ну и шевелюра! А голова-то, а физиономия!»), и, поскольку у него был сумрачный вид уязвленного влюбленного, чья голова обременена сумрачными думами, его тотчас по антитезе наградили прозвищем «Весельчак». Чтобы избавиться от поддразниваний, ему надо было подделаться под тон шуток, представиться добрым малым и хохотать громче, чем сами насмешники, — то было единственное средство их обезоружить. Но нет, он уперся и, подобно оскорбленному монарху, захотел своим превосходством подавить зубоскалов. Неважное начало!

Гектор надеялся найти в Риме письмо от Камиллы. Но напрасно! Он не мог подыскать объяснения длительному молчанию, в преднамеренности которого не сомневался.

«Что делать, — беспрестанно спрашивал он себя, — молча ждать или протестовать и бранить?» Переживания усугубляли его настроение, выделявшееся мрачностью на фоне общего веселья. На вилле Медичи неизменно царили оптимизм и сердечность. Да и не удивительно. Этим святилищем искусства, которое Гектор с презрительной миной несправедливо называл «академической казармой», заведовал Орас Верна, в будущем прославившийся своей живописью.

Яркая кисть Ораса Вернэ выразительно запечатлевала сражения, хотя сам он был врагом битв и чтил доброту. То был самый кроткий человек на свете. Под его руководством, неизменно отмеченным мягкостью, стипендиаты Академии, забыв о славе, которая, возможно, когда-нибудь увенчает их чело, словно лицеисты, устраивали шествия и потасовки, и все ради удовольствия пошуметь, поразмяться, ради здорового веселья. Один лишь Гектор играл роль гения, не желающего себя скомпрометировать. Приняв недоступный вид, он держался поодаль в своем мрачном высокомерии, тогда как весь этот содом вызывал у директора Ораса Вернэ лишь улыбку: в таком окружении ему легко было запечатлевать на полотнах бешеные скачки по равнине и жестокие баталии.

И такие приятные, вольные условия назвать «казармой»? Нет, Гектор, это ошибка! Не терзайся ты любовью к своей Камилле (еще увидишь, сколь мало она была твоей), ты наверняка испытывал бы удовольствие от пребывания среди своих сверстников, как и ты, преданных искусству.

Безумие так себя истязать! Потому что Камилла… Если бы ты мог знать, Гектор, что Камилла тем временем… Она и впрямь колебалась недолго… На другой же день после твоего отъезда…

Однако не будем опережать события. Расскажем все по порядку.

Однообразные и мрачные дни тянулись для Гектора в Риме. И все-таки мог ли он не ощущать, как близка его душе эта ласковая, романтическая земля, эта родина гармонии? Музыка царила в Италии; ничто здесь так не превозносили, как мелодичные звучания.

Говоря об этом увлечении, страстный и романтичный Стендаль приводит один пустячный, но характерный случай.

«В Брешии[46], — рассказывал Стендаль, — я познакомился с одним тамошним жителем, отличавшимся особой чувствительностью к музыке. Он был очень тих и крайне вежлив, но когда находился в концерте и музыка до известной степени нравилась ему, он, сам того не замечая, снимал туфли. А когда дело доходило до какого-нибудь прекрасного пассажа, он неизменно бросал туфли через плечо в зрителей».

вернуться

45

Это слово также принадлежит к словарю Берлиоза.

вернуться

46

Стендаль, Жизнь Россини.