Вот так эти двое связали меня накрепко со своей семьей. Даже не спросив позволения. Нагло. Навсегда. Так связали, что не развязаться уже. Только не после того, как к Марку в больницу ездил через день и наблюдал сквозь стекло, как лежит и ручонками шевелит в своей люльке стеклянной, больше похожей на какую-то капсулу прозрачную. Почему ездил? Я не знаю. Почему докторам конверты в карманы совал, только чтобы за ним и за матерью его приглядывали должным образом, тоже не знаю. И почему, когда приехал Женя, не перестал приходить к ним в больницу, ошалевший, когда увидел того самого солнечного веселого паренька полуживым. Нет, не физически, хотя теперь его лицо было трудно узнаваемым, со сломанным носом и несколькими челюстно-лицевыми операциями. Из него та самая жизнь словно выпарилась. А может, застыла, в томительном ожидании, пока те двое пойдут на поправку. В глазах застыла бездна тревоги. В самых уголках, где раньше озорные черти бесновались. Осунулся весь, словно истлел сам. Ни хрена не знаю, почему предложил ему остановиться у себя и все так же продолжал ездить в роддом и смотреть на пацана. Смотрел на него и представлял другого ребенка. Того, что мог бы моим быть. Того, на которого смотреть бы мог вот так же… только подыхать от нежности к нему, от дичайшей любви к маленькому созданию, только потому что мой он. Только потому что в его венах моя кровь, мои проклятые гены… а еще потому что она мне его родила. Потому что в нем и ее кровь, потому что он был бы тем самым плодом нашей гребаной одержимости друг другом. И я любил каждую, даже самую маленькую, частицу ее, больше, чем весь мир.
Но нет. Мне не принадлежала ни Ассоль, ни ее ублюдок. А вот тот мальчик… в какой-то момент я начал ощущать, что он такой же мой, как и его. Жени. Как и Марины. Когда пришел на привычное место и вдруг увидел его люльку пустой. Словно кто-то замахнулся и мощный удар под дых дал. Потому что оказалось безумно тяжелым сделать глоток кислорода. Потому что глаза печь начало от боли, от предчувствия ужасного. Заметался в поисках медсестры и врача и едва не сдох от облегчения, увидев улыбавшегося Женька с ребенком на руках. Потом именно с Марком на руках я буду смотреть, как светящийся счастьем и гордостью Жек надевает кольцо на палец своей Маринке.
Затем будут годы совместной работы на Кощея. С одним условием: никто не должен знать о нашем близком общении. В целях их же безопасности. Слишком много тварей вокруг желали схватить Сашу Тихого за яйца, и разочарованно матерились, когда не получалось. Нельзя иметь любимых, когда в твоей жизни столько дерьма. Не ради себя. Ради них. Нет ничего более эгоистичного, чем из-за собственных иллюзий рисковать своими близкими. Объяснял ему это, втолковывал, как ребенку, сидя у них на кухне и вдыхая такой аппетитный запах ужина. Этот придурок всегда настаивал, чтобы я к ним ходил есть. Говорил, что вся та хрень, которой я питаюсь, да ресторанная еда из меня инвалида сделают. Наивный. Если бы он знал, что я был крепче сотни здоровых мужиков… именно поэтому и не смогу ему полностью простить того, что он сделает потом.
Женька мне словно младшим братом стал. Тем, которого не было никогда и больше не будет. Потому что я привык делать выводы из своих ошибок. Иногда, правда, смотрел на спящих Марка с Аленой и думал, что это самые сладкие результаты той моей ошибки много лет назад. Та семья, которой у меня не было никогда и больше не будет. Потому что нельзя. Потому что не с кем. Да и не надо уже. После стольких потерь.
Жеку убили, когда Аленке года полтора стукнуло. Банально убили. На перестрелке между группировками. Идиот жизнь свою за мою отдал. Худой весь, кажется, коснись только, и свалится, а сам сумел оттолкнуть меня и мою пулю на грудь принять. Идиот. Вместо того, чтобы себя беречь. Ради сына и дочери, ради родителей своих немолодых, ради Маринки своей ненаглядной. А он вот так… Приговор подписал мне. Нести этот крест вины всю оставшуюся жизнь. Только напоследок прошептать успел, хватаясь непослушными пальцами за мою ладонь:
"Бес, не оставляй их. Бес… будь с ними. Пропадут. Слышишь? Обещай"
А мне прокричать хотелось, что он конченый придурок, и что должен был спрятаться от пули, чтобы самому и присматривать за семьей своей. Что на хрена им такая замена не сдалась. Что это я, я никому не нужен, а у него полноценная семья, в которой он главный, которая захлебнется в своих слезах по нему. Тогда как никто бы не стал по мне. Глупая жертва. Только понимал, что он и половины уже не услышит, но ведь неугомонный же, пока не кивнул ему молча, пытаясь проглотить застрявший в горле комок из боли и ярости, не закрыл глаза. Так и смотрел в мои своими, пронзительно-карими, в которых ужас метался и та самая, моя боль.
В тот момент я думал, что самым тяжелым было смотреть, как потухает взгляд того единственного человека, которого я мог бы назвать другом… я ошибся. Как же, мать вашу, я ошибся. Потому что уже через несколько часов я стоял перед дверью в его квартиру и пытался подобрать правильные слова. Прокручивал их в голове всю дорогу в машине и ни одного найти не смог. Так и стоял молча, когда Маринка с дочерью на руках дверь открыла и удивленно поверх моего плеча посмотрела, выискивая глазами мужа.
Она пришла ко мне не сразу после его смерти. Видит Бог, если бы я за все время нашей с Жекой дружбы уловил хотя бы толику ее интереса ко мне, да к любому мужчине… хотя бы один намек… я бы убил ее, не позволив изменить Жене даже в мыслях. Нет, она была заражена его любовью ровно настолько, насколько он сходил с ума по ней. Слишком счастливыми, наверное, они были, раз эта сука-судьба решила разрушить тот самый их фонтан счастья до основания.
У нее не было мужчин после Жени. Я знал, потому что постоянно был рядом. Необязательно физически, но я всегда знал, где и с кем они. Я не переставал ездить к детям. Теперь уже в другой город, так как в нашем Марине оставаться стало невыносимо, да и для их безопасности, наверное, так было надежнее. Поэтому и перевез их сам лично в северную столицу, в ее с Женей родной город, где жили их родители.
Она пришла даже не через год или через два, а тогда, когда ее сыну потребовалась серьезная медицинская помощь. Наверное, думала, что, соблазни меня, добьется гарантии жизни для Марика. И если до того дня за один только неправильный взгляд, за одну только мысль о подобном я мог возненавидеть Марину, то тогда лишь восхитился ею. Зная, что за все это время ни с кем и никак… по крайней мере, мне было неизвестно о ее любовниках, как не было о них известно детям, за что я был благодарен этой женщине. Но все же пришла. Решив расплатиться тем единственным, что к тому моменту у нее осталось, так как всю свою недвижимость, все свое имущество родители продали, чтобы спасти сначала Женю, потом и Марка.
Не знаю, почему тогда произошло то, что произошло. Количество выпитого алкоголя или чувство вины с обеих сторон, а может, обоюдное желание сковырнуть рану, снова пропитаться всей той болью, что подтачивала нас обоих изнутри. Я как раз тогда был в Питере, где проходила премьера показа нового фильма с Ассоль. Смотрел тогда на нее в коротком красном платье, оттенявшем молочный цвет ее кожи, и представлял, как сворачиваю шею жирному ублюдку, ее мужу, так похотливо и нагло лапавшему ее перед сотнями камер.
Всего лишь вытащить пистолет из кармана и сделать несколько выстрелов. Достаточно даже двух, чтобы навсегда… навсегда стереть их мерзкие, словно нечеловеческие, улыбки с лиц. Но это было бы слишком быстро. Это означало бы, что эти твари не ответили по своим долгам в полной мере… а еще меня коробило от одной только мысли, что у них могло быть то самое "умерли вместе и в один день". Неееет… они будут умирать очень долго, гораздо дольше чем один день. И сдохнут раздельно и разной смертью. Я, правда, пока не решил, чья кончина будет более жестокой, но знал точно, что успею вдоволь насладиться криками их агонии.
А утром я проснулся в одной постели с женой своего лучшего друга, с матерью детей, которых давно уже считал своими, родными. Тем более что других у меня не было. Наверное, это было правильно. По крайней мере, случилось так, как случилось, и я не жалел об этом.
