Марина отставила от себя чашку с чаем и усмехнулась. Не моим словам — своим мыслям, скорее всего. Молчит уже минуты три, тщательно размешивая ароматный напиток серебряной тонкой ложечкой и глядя в окно, в котором детей видно, строящих на мокром песке замки.

Я прилетел после неудачной вылазки на Родину. Поверил твари и потерял такое драгоценное время. Впрочем, с ней меня отдельный разговор ждал. Теперь уже более проникновенный и откровенный. Зря старуха думает, что победила меня, что убедила в смерти своей внучки, на могилу которой отправила меня.

А к Марине я приходил не извиняться, не прощаться или рвать с ней. Было бы что рвать на самом деле. Но поговорить хотел. Честно и по-мужски. Рассказать о том, что другой принадлежу, что люблю ту, другую, до одури, как бы ни боролся с одержимостью своей все эти годы, все же уступил ей.

— Мог бы и не начинать этот разговор, — разорвала тишину спокойным голосом, — можно подумать, я не замечала, насколько ты изменился в последнее время.

— А я вот не замечал.

За стол рядом уселся и принял из ее рук вторую чашку.

— Потому что и не смотрел. Привык ты, Саша, за всеми следить, кроме себя самого. Тебя эта черта до добра не доведет.

Мы оба улыбнулись, это слова Женьки были всегда.

— Думаешь, я не видела, как со мной лежал в кровати, а сам мыслями с другой где-то в это время?

— Не было тогда никакой другой.

— Ох, Саша, не лги сейчас. Женщина соперницу всегда учует. Где бы ту ни прятали, на этом или на том свете. Нужно было совсем слепой быть, чтобы не замечать этого.

— Соперницу, значит? А как же уговор наш.

Махнула ладонью и пригубила чай.

— Это образно, Саш. Даже если и соперницу, что в этом такого? Быть с таким, как ты… чем не мечта для любой женщины? А уж для вдовы с двумя детьми и подавно.

— Проклятье это, Мариш. Проклятье лютое.

— Это для той, что любит, — сказала тихо и замолчала на долгие секунды. И я молчу, прислушиваясь к голосам детей, — А я уже любить-то неспособна.

— Невозможно потерять эту способность, — по себе знал, сколько ни убеждал себя в том, что разлюбил Ассоль, каждый раз убеждался, что ошибаюсь, что легче собственное имя забыть, чем ее.

— Но можно потерять смысл в этом.

— Не так категорично. Кто знает, кого ты еще встретишь. Молодая ведь и красивая. Очень.

— Брось, сам знаешь, что пустая изнутри. А мужики таких не любят и не бывают с такими надолго. Ты? Ты сам изнутри такой же пустой был, Саша. Дыры у нас с тобой одинаковые в груди, вот и сошлись. Я приняла твою пустоту, ты — мою. Ты заменой Жене не был никогда, а я ей, твоей, заменой не стала. Но у тебя, в отличие от меня, шанс есть. Если ты улыбаешься вот так… как никогда не видела раньше. Если ты… ты бы свои глаза видел, Саша. Блестят они, жизнь в них появилась. Ты ее сохрани. Эту жизнь и женщину, которая тебе ее подарила. Или вернула, не знаю. Особенная, значит. Таких беречь надо. Не знаю, что там было между вами, но, если ты вот так на нее реагируешь, значит, она достойна этого на самом деле. Кто знает, может, и пустоту заполнит совсем скоро.

— Я буду всегда помогать, ты же знаешь?

— Знаю. Мы были равными партнерами, товарищами по несчастью… и в то же время родителями. За это я всегда буду благодарна тебе — за то, что мои дети так и не узнали, что это такое — безотцовщина.

— Мариш, — и в горле перехватывает от того, что произнести хочу, потому что понимаю, что не имею права на это… но и без них не смогу уже, — я про это и хотел сказать.

— Про детей что ли? — снова усмехается, а, дождавшись моего кивка, продолжает, — в любое время, когда ты захочешь увидеть их или забрать к себе. Как их настоящий отец.

— Спасибо, — еле выдавил из себя, — как и ты будешь звонить в любое время, как понадобится моя помощь.

— Собрался слежку за мной прекратить, а, Бес? Никогда б не подумала…

На этот раз улыбнулся уже я.

— Все же хорошо знаешь меня, чертовка. Как тогда, при первой встрече, знаешь, на что давить.

— Тебя очень просто узнать, Саша. Если подходить изначально, как к обычному человеку. Как подходить к себе самому и просить о помощи у себя же. Просто ты закрытый, а слабые люди не хотят прилагать усилий и стараться открыть тебя. Им легче возненавидеть, испугаться, опасаться твой силы.

Я смотрел на распростертый на сером полу лаборатории труп Бельского и думал о том, чтобы сказала Марина, увидев его. Продолжала бы утверждать, что я не так уж и плох? Сомневаюсь, что жирдяй бы согласился с ней. Уж точно не истекая кровью на мои ботинки и хрипя последнее булькающее: "За что?". Искренне не понимает, ублюдок, почему все же его убили. Несмотря на то, что минут пять ползал на коленях и старался зацепиться своими пухлыми пальцами за мои ноги. Истошно визжал, что не виноват ни в чем, что заставили его жениться на Алине, а он, если бы мог, уже через несколько месяцев бы с ней развелся. Вопил, что никогда она не любила его, иначе не откупалась бы деньгами от секса, что он заслуживает жизни только за то, что так и не "осеменил эту тварь". Его слова, за которые он потом те же пять минут харкал собственной гнилой кровью, выродок.

Ассоль не солгала мне. Не могла эта тварь детей иметь после тяжело перенесенного в детстве паротита. Впрочем, я еще до его признания поверил ей. Поверил и все. Почему-то показалось, что, если я хотя бы немного узнал свою девочку за все эти годы, то она бы не солгала в этом — в смерти ребенка, в своем горе, которое оказалось нашим общим.

Она так просила пощадить его. И да, даже эта просьба вызывала ревность. Поему она так беспокоится о нем? Когда говорила, что не виноват он ни в чем, а мне кричать ей хотелось, что виноват в том, что касался ее, что целовал, что фамилию свою дал. А потом я смотрел на этого слизняка, унизительно ползавшего на заблеванном им же полу, и понимал, что ошибся. Не могла она не только любить этого лошка, но и уважать или хотеть его. Моя девочка, как обычно, жалела недостойных. Тех, кто заслуживал, скорее, долгой и мучительной смерти, чем снисхождения. Я же все-таки больше предпочитал творить справедливость. Извращенную, искаженную моими же представлениями, но справедливость.

Тварь не желала сдаваться. Она шипела, передвигаясь на четвереньках перед клеткой и глядя на меня исподлобья. По ее вискам медленно стекали капли пота от напряжения и боли. Тяжело ползать с одной рукой, но она упорно не вставала на ноги. Не знаю почему. Да и не старался выяснить. Меня вполне удовлетворяла нынешняя картина, точнее, кадры из кино, в которых мой личный монстр и самое страшное из всех чудовищ, самое беспощадное и лишенное любого проявления человечности, опускалось не просто на дно, оно там боролось с другими, не менее отвратительными созданиями за свое никчемное существование. Ничто не мешало мне прикончить эту мразь за неверный адрес… но тогда я потерял бы малейшую возможность найти дочь. Именно поэтому я подарил твари аж несколько минут полного триумфа. Несколько минут осознания собственной значимости.

— Не найдешшшшь, — она шипит, омерзительно скалясь выбитыми зубами, — не найдешь ее никогда, нелюдь.

Смеется так, что кажется, ворона каркает прямо в ухо. Захлебывается сухим карканьем, вскидывая на меня свой потускневший взгляд.

— Найду. И ты сама мне скажешь, где моя дочь.

Голову назад запрокинула и, вцепившись костлявыми пальцами единственной руки в прутья клетки, захохотала так, что мурашки по спине пробежали. Как быстро может человек потерять человеческий облик, сломаться… даже тот, кто мнил себя сродни Господу всю свою жизнь. Даже тот, кто привык решать чужие судьбы одним щелчком пальца и мог служить примером и идеалом для сотен, тысяч других людей. Как легко можно сломать любого, раскрошить его каркас, если только знать, на какие именно точки давить.

Я не просто давил, я вырвал эти ее чертовы кнопки, чтобы смотреть, как некогда могущественная женщина, умнейший ученый и преданный своему идеалу фанатик превращается в никчемное животное, наделенное наипростейшими инстинктами. Правда, она все еще борется с собственной смертью. Тварь, возможно, и не сознает, а вот Ярославская в ней все еще слабо сопротивляется окончательной кончине. Сопротивляется широко распахнутыми глазами с темными, расширившимися зрачками, сверлящими мое лицо сквозь решетку ее камеры. Ненависть. Наконец, я увидел ненависть к себе в ее взгляде. Не презрение, не восхищение или снисхождение. Нееет. Это была чистейшая концентрированная ненависть. Тварь, как и Ярославская, признала мою силу.