Я видел все. И судорожное открытие клетки откуда-то добытым ключом. Скорее всего, моя ведьма стянула его из подвала при нашей последней встрече. И бег по коридорам лаборатории, бег, спотыкающийся и в то же время лихорадочный. Ассоль до паники боялась воды. После того случая на озере, когда едва не утонула, моя девочка, насколько я знал, никогда не заходила больше в водоемы. И я смотрел, как периодически она останавливалась, растерянно глядя на подступающую воду и теряя драгоценные секунды. А я, я идиот… просто одержимый ничтожный идиот, который впивался пальцами в край стола и вдруг ловил себя на мысли, что пусть лучше она сбежит. Пусть сбежит. Я все равно найду свою дрянную девочку. Где бы она ни была, где бы ни пряталась от меня. Пойду по ее следу, различая его среди тысячи других. Выгрызу ее у любой твари, если буду знать, что она жива.

И еще ближе к экрану, чтобы почувствовать, как сорвалось сердце. Мороз, ты самый настоящий придурок. Она не крала девочку. Алена сама спустилась туда. Наверное, искала меня. И она не оставила ее. Дьявол… почему она не оставила ее? Зачем ей чужой незнакомый ребенок? Повлиять на меня? Требовать свободы? Но ведь она не могла знать, что Алена моя дочь? Если только девочка сама не сказала.

Бред. Ассоль не просто рисковала собственной жизнью, пытаясь открыть заклинившую дверь и вытащить ребенка. В какой-то момент мне показалось, что она просто перестала бороться. Чертовщина какая-то… в какой-то момент она просто опустила руки, словно решила остаться там. С ней? Не оставлять девочку одну.

И тут же едва не вскрикнуть, когда дверь разлетелась вдребезги под напором воды, и Ассоль схватила ребенка и побежала. Раз за разом я пересматривал именно этот момент. Как она резко поднимает ее и, словно драгоценную ношу… словно собственную малышку, прижимает ее к себе, срываясь на бег. Прямо в руки к тем, кто тут же выдернет Аленку из ее рук.

А потом просто вырубиться. Отключиться, тупо уставившись в черно-белый монитор. Туда, где она кричит… кричит нечто настолько дикое для меня. Дикое в ее исполнении. Нечто, что подтвердят слова Мороза. Моя девочка сошла с ума. И свела с ума меня самого неожиданно пронзившей догадкой. Ни хрена Ассоль не спасала моего или чужого ребенка. Там, в черно-белом прошлом, записанном видеокамерами, моя обезумевшая девочка спасала свое. Своего ребенка.

Она спала. Снова спала, а я снова ощущал себя верным псом, охранявшим сон своей хозяйки. Затаившим свое дыхание и не сводившим глаз с ее лица, чтобы не пропустить ни одного стука ее сердца, равномерно звучавшего в абсолютной тишине комнаты. С одним лишь отличием: я был одновременно тем, кто мог разорвать любого, кто посмеет стать ее врагом, как и тем, кто разорвет ее саму. Потом. После этого разговора, которого ждал, который высиживал вторые сутки возле ее постели, не желая будить ее. Более того, я приказал, чтобы ей вкололи снотворное, как и витамины. Слишком многое ей пришлось пережить за последние дни. И нет, это была не жалость. Забота? Хрен его знает. Я просто привык заботиться о ней. Это было само собой разумеющимся. Причинять боль, мучить, смотреть, как сворачивается клубком на кровати, а после воет подобно раненой волчице, было сродни обоюдному испытанию. Просто проходили мы его с ней в разное время. Я — немного до начала самого процесса, когда принимал решение о нем. Она в ходе самого действия. А вот забота о ней была чем-то естественным, необходимым не столько ей самой, сколько мне.

Просто смотреть и знать, что дышит. Что не осталась там, внизу, под толщей воды, с громким ревом ворвавшейся в подвальные помещения и разнесшей к бесам многочисленные постройки на острове. Слишком близка была к этому, с учетом ей личного неконтролируемого страха именно перед этой стихией.

Просто смотреть, как равномерно двигается ее грудь, и слышать тот самый стук сердца, чувствуя, как к самому горлу накатывает паника только от мысли, что мог лишиться этой возможности. Через пять минут, может, через тридцать или через три часа или минуты она откроет глаза, и нас обоих захлестнет наша ненависть. Любимая, взлелеянная годами боли и ярости. Через какое-то время я снова буду ломать ее, ломать больно и беспощадно. Но сейчас… сейчас я позволил себе просто наслаждаться осознанием того, что она жива. Так много в нашей ситуации сейчас и так отчаянно мало, стоит только вспомнить, кем она была и, черт бы ее подрал, остается для меня до сих пор.

Не знаю, в какой момент настолько в свои мысли ушел, что пропустил, когда она проснулась. Нет не открыла глаза, но дыхание изменилось, сбилось. Не дрогнула ни единая ресничка… но она чувствует тяжесть моего тела на кровати и она знает, что это я. И не только по запаху. А потому что больше некому. Она знает, что принадлежит мне, так же, как и я знаю это.

— Доброе утро… точнее, добрый день, девочка с самыми зелеными глазами.

И внимательно смотреть, как, наконец, дрогнули ресницы, и распахнулись глаза, освещая бледное лицо тем самым, ее неповторимым светом жизни. Когда-то я именно так приветствовал ее в своей клетке. Многое поменялось, да, девочка? Теперь ты по ту сторону неволи. Но забыть ты не могла.

Я знала, что он рядом. Чувствовала его сквозь сон. Его ритм дыхания, его запах и тепло его тела. Рядом с собой… как когда-то. Очень давно. В прошлой жизни, в которой нам обоим уже не было места, а в будущем нас ждала общая черная яма, в которой он похоронит меня и наши воспоминания. Открывать глаза не хотелось. Хотелось только слышать его дыхание и ощущать эту близость еще немного. Потому что, как только я проснусь, пойдет следующий круг нашего ада. Да, нашего. Он тоже в нем варится не меньше, чем я. Если бы это было иначе, я бы перегрызла себе вены собственными зубами.

Когда я приподниму веки, куда он первым вонзит свое жало? Мне в горло, в сердце, в душу? Он ведь ждет. Терпеливо, лениво и самоуверенно ждет, когда сможет начать терзать меня снова.

И его голос, заставивший сердце сбиться с ритма. Наши слова… Как же больно они режут по венам тупыми лезвиями воспоминаний. Словно нарочно расковыривает старые раны, обнажает гноящуюся беспрерывно плоть, чтобы выливать на нее каплями серную кислоту. Каждое его слово, сказанное НАШИМ тоном — это та самая капля, от которой хочется скрежетать зубами.

Открыла глаза и вздрогнула, увидев его лицо так близко. Нет, вздрогнула не от страха, не от неожиданности, а от едкого, совершенно неконтролируемого желания тут же вскинуть руки и, обняв за шею, прижаться щекой к его колючей щеке, потереться о нее, закатывая в наслаждении глаза.

Начало новой игры было похоже на заставку из прошлой… красивый флешбэк… ты мастер своего дела, мой палач.

Я прикрыла веки и тихо ответила:

— Здравствуй, Саша. — подражая заданному тону, — Мой Саша… самый сильный, самый сумасшедший Сашааа.

Снова распахнула глаза и посмотрела ему в лицо. Так близко, что видно каждую морщинку, каждую неровность и светлые шрамы на щеке. Сжала кулаки чтобы не позволить себе эти шрамы тронуть.

Нет, она не просто подхватила мою игру, она повернула ее в другое русло. Показала свою силу воли. Словно позволила мне решить, как поступить дальше, куда вести диалог. Впрочем, разве у нее был другой выбор? Здесь, в моей комнате, на моем острове, в моей полной власти? Но и играть в слабую она не хочет. Не признает себя таковой. Сломленной. Потому что всего лишь одно предложение, а меня отбрасывает в прошлое, туда, на десять — тринадцать лет назад, когда эти слова были сродни первому рассвету после долгой полярной ночи. И они ведь таковыми и были. Тогда. Сейчас они стали вызовом, очередным ее вызовом, брошенным мне в лицо. И снова наряду со злостью за этот вызов изнутри поднимается волна восхищения за эту силу. За гордость эту ее проклятую.

Волосы темные со лба ее убрал, и она застыла, затаилась, глядя расширившимися глазами на мои пальцы. А я вздрогнул, потому что этот взгляд… Ее этот чертов ведьмовский взгляд пробудил каждую каплю крови, которая до этой секунды тихо текла в венах. Пробудил, заставил бурлить от желания коснуться ее кожи. Провести там, над бровями, там, куда раньше я любил прикасаться губами, убирая тонкие морщинки недовольства.