— Мне кажется, мы вышли на след, — спокойный голос Стаса на том проводе периодически искажается надоедливыми шумами в трубке.

— Почему ты думаешь, это она?

— Слишком много совпадений. В лесу появилась охраняемая огороженная закрытая зона. В лесу. В районе почти перестали видеть бомжей. Они часто спускались к лесу именно летом, спасаясь от жары. После вечера выходили по своим местам, чтобы клянчить милостыню. Удалось найти парочку. Они в откровенном ужасе. Говорят, их были десятки. Кто-то исчез бесследно. Кто-то сбежал. Кого-то нашли убитым.

— Это бродяги. Для них подобное — норма.

— Да нет же, — и тут же ошарашенно затих, видимо, сам оторопев от собственной наглости. Потом молчание, растянувшееся секунд на тридцать и ровно до момента, когда я уже готов был рявкнуть, — Я видел одного из них, Бес. Я в морге был. У него отсутствовали почти все внутренние органы. Просто кожа, натянутая на плечи, и частично кишечник. Я не знаю, каким макаром не выблевал тогда свои кишки. Но работники морга проговорились, что это уже третий такой. Они считают, что орудует маньяка или же группа психопатов. Но я думаю, это наша птичка. Слишком похоже на то, что ты рассказывал.

Да, я рассказывал Стасу кое-что о моем любимом монстре в белом халате. Не все. И не как о себе. Но ровно столько, чтобы дать необходимую ориентировку на эту продажную тварь. Одному найти ее не представлялось возможным даже сейчас. И в данный момент Стас был в одном из американских штатов, откуда и звонил каждую неделю, передавая информацию.

— Еще что?

— Я навел справки насчет шкафа, который она с собой таскает. Кого-то, отдаленно на него похожего, видели в пригороде.

— Похожего?

— Да, Бес. Но… в общем, я могу ошибаться. Тут почти половина мужиков таких. Вторая половина — бабы. Такие же шкафы. Страшно подойти к ним. Еще страшнее — залезть на нее. Потому что не знаешь, позволят ли тебе слезть.

Не удержался от короткого смешка.

— Смотри, не обделайся там от страха. Не опозорь честь русского парня на земле вечного врага.

— Служу Советскому Союзу. Ты ж знаешь, нам честь мундира ронять нельзя.

— Нет уже ни Союза, Стасик, ни мундира твоего. Ты его променял на бандитскую кожанку и кастеты. Но честь все-таки не роняй.

Отключился, глядя на перекатывающуюся по постели Ассоль. Зарывается пальцами в свои волосы, с силой дергая за них, словно намеренно причиняя себе боль. Недолго, моя девочка. Осталось потерпеть недолго, и мы начнем игру. Скоро остальные участники нашего спектакля присоединятся к нам. Я знаю, что ты привыкла быть главной звездой на сцене… и ты будешь ею. Я обещаю. Но до твоего выхода мы разыграем увлекательнейшую постановку, полную самых страшных мук, для твоей суки-матери и никчемного муженька. Как думаешь, кто из них первым прибежит посягать на твое имущество? Оно у тебя есть, мы втроем с тобой и монстром знаем это. Совсем скоро информацию о тайном счете получит и твой жирдяй. И он, скорее, сдохнет, чем откажется от возможности присвоить его себе.

Вот только почему так мерзко-то от мысли, что твою гнилую, лживую до самых костей натуру оплакивать буду я один? Кровавыми слезами. Других по нам не осталось, девочка. Но они будут самыми честными, обещаю. Такими же ядовитыми, как твоя дрянная любовь. И ты еще успеешь увидеть из самой Преисподней, как они разъедают до мяса кожу, обжигая твоим именем каждый миллиметр моей кожи.

Мне нравилось находиться тут. Мне нравилось ощущать, как просыпается, как взвивается к самому горлу откуда-то из глубины желудка торнадо ненависти, ярости и подсознательного ожидания боли. Инстинктивного. Такое не вытравишь из своей сущности никогда. Оно проникает под кожу человека, любого живого существа. Оно вплетается в ДНК тем прочнее, чем дольше длилась эта систематическая боль…

И нет, я давно бросил попытки избавиться от него. Достаточно того, что теперь я сам мог причинить любую боль другим. И я предвкушал. Я, словно конченый нарик, предвкушал, как посажу на деревянный стул со спинкой монстра, привязав ее изящные руки к стулу, и буду знакомить ее с болью. С той, что она так щедро изо дня в день, из года в год десятилетия вливала в меня, впрыскивала и вводила шприцами. Нет, в отличие от нее я не боюсь свою подопытную. Но зафиксировать руки нужно. Для чистоты эксперимента, иначе картинка, вспыхивавшая в голове и любовно мной взращиваемая, ломалась. Разбивалась вдребезги, и меня воротило только от взгляда на осыпавшиеся осколки моей мечты.

Да, оказывается, мечты могут таять, стоит убрать из них какой-нибудь, на первый взгляд, незначительный элемент.

В наших с Ярославской отношениях не было ни одной малозначимой детали. Она была слишком хорошим ученым, чтобы упустить их, я же должен был доказать ей, что стал достойным ее учеником.

Откинул голову назад, закрывая глаза и представляя себе лицо Ассоль. Как удивится моя девочка… да, сначала удивится, а после испугается, придет в откровенный ужас, увидев то, что я приготовил для них. Идеальную копию лаборатории доктора Ярославской. Досконально точно воспроизведенная обстановка устроенного этой тварью Ада на земле. С теми же прозрачными палатами со стеклянными дверьми и прикрепленными к поручням цепями. Правда, моя лаборатория меньше. Ровно столько помещений, сколько мне нужно для того, чтобы привести свою месть в исполнение. С главным элементом декора — вольером для самого уважаемого доктора и ее псины Покровского рядом. Интересно, дорогая Ангелина Альбертовна, сколько вы с этой мразью выдержите без еды и воды в этой клетке? Проверим, окажется ли простая вонючая, как вы говорили, волчица благороднее известного ученого? И кто из вас сдастся первым и решит сожрать второго?

Впрочем, я ни капли не сомневался в правильном ответе. И она бы тоже не засомневалась ни на йоту, вгрызаясь в тело своего помощника смертельным укусом.

Я сказал Римме принести ей девственно-белое струящееся платье с завязками на плечах. Украшенное золотыми светящимися камнями по краю декольте, оно струилось по роскошному телу, такому же матовому и бархатному, которым я его помнил… которым видел в своих снах и гребаных мечтах. Оно единственное в них было белым, нежным… в окружении черных кривлявшихся демонов-фантазий о том, что я с ним сделаю, каким образом заставлю его извиваться и извиваться до тех пор, пока не решу сломать окончательно.

Изысканная женщина. До ошизения сексуальная и в то же время изысканная. Так, наверное, выглядели греческие богини. Шикарные тела, созданные для грехопадения, для того, чтобы свести с ума самого стойкого смертного и самого жестокого из жителей Олимпа, темные волосы, ниспадающие на оголенные покатые плечи, что до зубовного скрежета хочется сжать в своих ладонях. Тонкие руки, которыми заправляет за маленькое ушко шелковые локоны. И эти черные изогнутые брови, сошедшиеся на переносице… моя богиня недовольна тем, что ее заставили одеться в выбранное мной платье, а теперь еще и заставляли ждать. Да, она изменилась даже с того момента, как сошла с трапа самолета, с того момента, как ее изящная ступня опустилась на этот остров… в ее персональную Преисподнюю. И, дьявол… я просто обязан был стать достойным для этой дряни Аидом. Обязан был сбросить с себя эти колдовские чары, досыта ими насладившись.

Вышел из-за стены, и она резко повернула голову, ища глазами источник шума. Глаза блеснули одновременно злостью и усталостью… или даже слабостью. Впрочем, мы оба знали, в чем заключается ее слабость. Та, что оставила неизгладимый след на ее лице. Та, от которой едва заметно, но все же иногда тряслись ее руки и слегка подрагивали плечи. Остаточное явление после достаточно длительного для нас обоих лечения. Когда ни я, ни она не смогли бы с точностью объяснить, за каким чертом мне понадобилось все же избавить ее от зависимости, вместо того, чтобы сполна насладиться ее падением, самым большим унижением для дочери моего врага. Впрочем, какой был кайф в том, чтобы мучить обессиленную наркоманку, моментами впадавшую в безумие ломки и терявшую связь с внешним миром? Абсолютно никакого. Скорее даже, своеобразная попытка унизить самого себя, опустить ниже плинтуса. Туда, куда я же давал слово не возвращаться больше никогда.