Мне повезло. Я был рядом. А может, я просто не заметил расстояния между нами, пока несся к ней, сшибая на пути двери и столы. В наш с ней Ад, воспроизведенный для нее мной же.

Мне повезло, да. А ей нет. Потому что я готов был сдохнуть сам, но не потерять ее, не позволить ей потеряться для меня. Она сдалась… хотела скрыться. Моя наивная маленькая дурочка, решившая, что смерть способна разлучить нас. Никогда. Мы обручены с ней навечно. Я и есть ее смерть, а она давно стала моей.

Она поймет это сразу же, увидев меня. За такое же мгновение до того, как сделать выбор. Как сорваться, предпринять последнюю попытку если не сбежать самой, то прикончить меня. Плевать. Я даже не испытал боли. Только шока. Нет, не от движения ее руки. И не от закровоточившего пореза… а от того, что вдруг понял — ей на самом деле не избавиться от меня. Как и мне от нее.

Шагнул к ней, и девочка еле слышно вскрикнула, инстинктивно отступая назад. А мне захотелось заткнуть ей рот ладонью, чтобы не отвлекала, не мешала рассмотреть себя, проверить на наличие ран. Такая хрупкая, моя смертоносная девочка из сказки… что, если она успела навредить себе? Тогда я убью ее сам в наказание. Впрочем, я накажу эту дрянь в любом случае. Просто за то, что допустила мысль, за то, что захотела отобрать самое ценное, что у меня есть.

И резким движением руки притянуть ее к себе, захлебываясь в зеленой заводи ее взгляда. Тигр говорил про меня сокамерникам, что я псих. Псих, потому что неспособен на эмпатию. А я смотрел в ее огромные колдовские глаза и понимал, что оно все там. Вот в этих болотах все затоплено. Ею же. Человечность моя. Боль. Способность сопереживать. В ней все это. И без нее ничего не имеет смысла. Без нее я сам себе не нужен.

— Больше никогда, — и я на самом деле понятия не имею, чьи это слова: мои или того самого психа, который сейчас изнутри рвется, чтобы разодрать ее на части, — больше никогда не смей трогать "МОЕ".

Последние слова громким рыком ей в лицо, наслаждаясь испугом, волной захлестнувшим ведьминскую заводь.

— Ты… ты принадлежишь мне, — срывая с ее плеч долбаное платье и непроизвольно скалясь, когда она снова закричала, пытаясь отступить назад. Я не знаю, что ты видишь сейчас в моих глазах, Ассоль… но то, что я вижу в отражении твоих, это не мое. Это твое. И оно всегда было твоим. Только спало непробудным сном, пока ты его не разбудила. Самым диким, самым беспощадным образом. И теперь оно будет к тебе таким же безжалостным.

— И больше никогда, — как заведенный… зная, что поймет продолжение, видя, что понимает, потому что вдруг начинает отчаянно сопротивляться. Потому что на лице ее ужас отпечатался, застыл, словно она смотрит на самого настоящего монстра.

Впрочем, для нее сейчас я таким и был. Перехватил ее руки и к себе дернул так, чтобы грудью о мою грудь ударилась, и на губы ее набросился. Не слыша ни одного крика, не разбирая проклятий, а они были. Должны были быть, иначе эта дрянь была еще большей сукой, еще большим чудовищем, чем я.

Пожирал ее. Так мне казалось. Выжигал на ее губах собственную ненависть, чтобы потом их сводило от боли, захлебывался горячим дыханием, кусая ее язык, позволяя голоду взять верх над собой. Без жалости выпустил контроль, вжимая ее в себя все сильнее, не боясь сломать, раскрошить кости. Желая сделать это с ней. Раздробить ее внутри себя. Стискивал ладонью длинные темные локоны, висевшие мокрыми прядями вокруг лица, впивался пальцами в затылок и сатанел от этого единения. И снова отцепить сучку от себя, чтобы гребаные секунды алчно втягивать в себя ее голод. Точнее, мой. Тот, что только что в нее вливал.

— Испорченная шлюха. Ты просто испорченная шлюха, Ассоль.

Обычная нимфоманка, которая течет от любого мужика, если он знает, что и как делать. А понимание этого одновременно вызывает ярость и отвращение… и дикое, неистовое возбуждение.

К себе ее снова, разворачивая спиной, чтобы на хрен разорвать чертово платье и накрыть ладонями грудь. Сжимать сильнее, потираясь вздыбленным осатаневшим членом о ее спину, чувствуя, как по телу судороги проходят от этого трения.

— Когда-нибудь я напишу это на тебе. Слышишь? Чтобы все знали… чтобы ни одна тварь и никогда.

И резко наклонить вперед, так, что она инстинктивно руки выставила, чтобы не упасть, и уперлась ими в пол. Лихорадочно сдирать с нее трусики, едва не взвыв от вида обнаженных округлых ягодиц.

— Мокрая. Грязная. Дьявол, какая же ты грязная сука, девочка, — расстегивая молнию на брюках, чтобы через секунду закрыть глаза под ее вскрик, когда вошел одним толчком. Когда у самого все внутри сжалось в огромный пульсирующий комок, готовый взорваться от первых толчков. Плевать. Я не планировал доставлять ей удовольствие. Я хотел доказать, что она все еще в моей власти. Доказать себе, что могу сделать с ней что угодно… и ей, что могу иметь ее проклятое тело точно так же, как они когда-то имели мое.

И впиваться пальцами в ее бедра, жадно слушая ее громкие стоны, прерывающиеся шепотом и всхлипами. Сумасшествие… но я со своим идеальным слухом ни хрена не слышу. Мне даже кажется, что ее голос раздается лишь в моей голове. А здесь, наяву только наши тела, только ее горячее лоно, сжимающее меня изнутри так, что я в кровь кусаю собственный язык, чтобы не заорать от бешеного удовольствия, пульсирующего в сосудах. Чтобы не взреветь в унисон с легионом тех монстров, что сейчас вдирались в ее тело, воя от напряжения и предвкушения наслаждения…

И кончить быстро. Адски быстро. Потому что в крови все еще бурлит адреналин. Потому что тот самый комок, он взрывается, он разлетается в теле окровавленными ошметками гнусного удовольствия с привкусом безумия и голода. Ни хрена его не утолил, больной на этой дряни придурок. И, вздрагивая в оргазме, смотреть на ее пальцы, вонзающиеся в мраморный пол лаборатории. Смотреть и думать о том, как едва этими самыми пальцами она только что не лишила меня себя. Смысла жизни.

Вышел из нее, а Ассоль медленно сползла на пол на живот, пока я застегивал штаны.

— Еще раз попробуешь что-то сделать с собой, переломаю все твои пальцы. По одному. Сам.

Понимая, что не лгу. Ни ей, ни себе. Понимая, что и она знает это. Когда-то я мог убить любого за то, что причинит ей боль. Сейчас я могу убить любого ради того, чтобы причинить ей боль самому.

Я шел по следам этой старой суки, как хорошо натасканный пес. Я охотился на нее с такой тщательностью, которой позавидовала бы любая ищейка. Меня не было, именно потому что мне сообщили, что обнаружили ее следы в Польше. Я же считал, что она скрывается в Северной Америке. Потому что умная тварь запутала все следы. У нее были подставные лица, которые оставляли какие-то знаки, расплачивались ее кредитками в разных странах мира. Она пользовалась услугами частной телефонной компании, чей офис находился в Голландии, и звонок проходил через коммутатор. Но она не учла, что я слишком хорошо изучил ее, почти так же хорошо, как она в свое время изучила меня самого.

Фанатичка и психопатка не могла забросить дело всей своей жизни и прекратить проводить чудовищные опыты. Конечно же, она засветилась с новым открытием, которое рекламировала польская косметическая компания. Омолаживающие крема с невероятным эффектом, прорыв в косметологии и медицине в целом. Лекарства, сделанные из плаценты, возвращающие женщинам былую молодость. Графиня Батори двадцатого столетия не успокоилась. Она нашла методы заработка, а самое главное, — методы снова почувствовать себя Богом.

Все те же выходки, только теперь в ее частной клинике лечат бездомных и малоимущих. Она — святая, которая дает приют несчастным. А на самом деле, все те же опыты, все те же несчастные беременные с младенцами, обреченными на смерть. Одной из девушек удалось бежать. Нет, она, конечно же, не пошла в полицию, она попала в больницу с кровотечением после родов. Ее нашли на улице, истекающую кровью, а ребенка не нашли. Естественно, она не призналась, где младенец, и все же попала в участок, а там на нее наткнулся мой человек. Он сообщил о странном случае, и мы присмотрелись к девушке. Разговорить ее, а затем спрятать было совсем не сложно.