— Можешь.

— Я не могу, — срывается на истерический крик, — Я не могу убить человека.

— Но ты уже сделала это, — вкрадчиво, наклоняясь к ней через стол и дрыгающиеся на нем ноги полутрупа, — ты знала, что убиваешь его, и продолжала соблазнять. Ему было всего двадцать. И это твой приговор ему. Я лишь привел его в исполнение. Правильно… вот так. Бери этот чертов нож.

— Нннет… нет… псих. Сашааа, я не могу. — нож дрогнул в руке, и показалось даже, что по ее телу судорога прошла.

— Посмотри на него. Посмотри, как он корчится в агонии. Сколько ему еще истекать кровью, чтобы, наконец, сдохнуть? Сколько ты ему отмерила, моя бессердечная девочка Ассоль?

И захохотать, когда она с громким криком резко опустила нож прямо в грудь мальчишке.

— Ты можешь, — обойдя стол и забирая у нее плачущей из рук оружие, — ты уже сделала это. Десять лет назад.

Она думала, что выдержит все. Если не все, то очень многое. Ей так искренне казалось. В конце концов, она была достаточно сильной личностью, способной преодолеть любого врага. Да и разве не удавалось это всю ее жизнь?

Именно поэтому в тот, самый первый день доктор Ангелина Альбертовна Ярославская лишь презрительно усмехнулась, поняв, в чьи лапы все же угодила. Правда, тогда у мерзавца оказались слишком хрупкие яйца, чтобы выйти и посмотреть в ее глаза. В глаза той, кто сотворила его. Кто создавала его изо дня в день, вылепляя из того ничтожного, никому ненужного детеныша, которым его произвели на свет, самый настоящий шедевр. Да и родился ведь он исключительно по доброй воле профессора. Реши она иначе, никогда бы не было этого Саши, как его называла Аля. Нелюдь 113 был бы непременно. Кто-то другой. Возможно, кто-то менее сильный, менее интересный в научном плане. И если бы сейчас кто-нибудь спросил у Ангелины Альбертовны, не жалеет ли она о создании своего главного врага, она бы рассмеялась глупцу прямо в лицо. несмотря на то, что третьи сутки, хотя она и не была уверена в сроках, сидела в его клетке.

Да Ярославская, скорее, отдала бы ему на откуп весь свой персонал и смотрела, как он справляется с каждым из тех, кто когда-то сидел с ней в одном кабинете в белых халатах и проводил опыты в рамках ее проекта, чем позволила бы нанести непоправимый вред ему самому. Нелюдь и сам это понял, по-видимому. По крайней мере, перестал на ее глазах калечить и убивать то бывшего охранника, а то и помощников или лаборантов профессора.

Профессор лишь морщилась на их крики, даже не прикрывая уши руками, и с каким-то любопытством изучая болевой порог того или иного испытуемого. Да, как истинный ученый, она, дабы не сойти с ума в этом вынужденном безделье, нашла занятие для своего пытливого ума и заточенная в клетке.

Смотрела, как вбивают длинные толстые металлические гвозди в надколенники пленным, и мысленно запоминала реакции своих бывших подчиненных. Было ли ей жаль хотя бы одного из них? О, она была достаточно умна, чтобы понять, что ее ждало наказание, гораздо более страшное и невыносимое простому человеку. Все же Ярославская при всей своей уникальности была не более чем обычной смертной женщиной, практически никогда не сталкивавшейся с применением физической силы в отношении себя. И да, она была достаточно умна, чтобы рассчитывать на собственную сообразительность и влияние на Нелюдя, а значит, шанс у нее был. Конечно, был, иначе тот появился бы перед ней в первый же день. Но нет, подонок притаился, продолжая изучать свою жертву и ее слабые и сильные стороны исподтишка с помощью видеокамер, установленных под потолком и в самой клетке. Так что доктор не переставала напоминать себе, что шанса нет только у тех, кого успели опустить в гробу под землю. Пока она жива, пока она может разговаривать, у нее остается мизерная, но все же надежда на свободу.

Но как же она устала от этого воя. Ужасно устала на самом деле. Проклятый плач не прекращался ни на секунду, порой вызывая раздражение, не позволяя расслабиться ни на секунду. Звуковой фон, выворачивавший наизнанку целую цепочку воспоминаний. И каждое из них сейчас ей виделось прототипом варианта собственной смерти. Что именно выберет для нее нелюдь, она пока не знала, но продолжала с какой-то больной надеждой и одновременно страхом ждать его появления под этот чертов вой. Не пришел. Зато в какофонии звуков из непрекращающихся человеческих стенаний и волчьего рева появился новый. Тот, который раздражал до белого каления. Детский плач. Скорее даже, плач новорожденного ребенка. Он то перекрывал собой другие звуки, то уступал им место, позволяя доктору выдохнуть в кратковременном облегчении, чтобы разразиться с новой, удвоенной силой.

Ее не кормили. Естественно. Только один стакан воды в день как знак того, что для нее палач предусмотрел другую кару. Периодически температура в помещении падала до минусовой, вынуждая профессора сворачиваться калачиком на холодном бетонном полу клетки, чтобы хоть как-то противостоять морозу. А иногда поднималась, казалось, до сорока или даже пятидесяти, из-за чего голодная Ярославская начинала бредить или теряла сознание.

Она не помнила, как оказалась снова в своей клетке. Неужели она, правда, снова здесь? Значит, он не наигрался? Значит, ее ждет еще один… а может, и больше раундов.

Она на самом деле снова не помнила многого. Кажется, в очередной раз включили температуру в помещении на полную. Ей стало плохо. Очень плохо. Ее рвало тем единственным несчастным стаканом воды, что она успела выпить сегодня. Затем… затем снова тошнило, но больше нечем было рвать… а еще было больно. Кажется, болела каждая клетка тела. Тогда ей было не с чем сравнить просто. Сейчас Ярославская бы засмеялась собственной наивности. Но это сейчас. А пару часов… или дней назад (она снова не была уверена), профессор еще не знала, что боль отдается под кожей разными оттенками.

Она очнулась тогда на столе. Ее руки и ноги были плотно зафиксированы к поверхности операционного стола. Да, она однозначно находилась в операционной. Уж ее специфический запах Ярославская не спутает ни с чем другим. Она пыталась понять только одно: вкололи ли ее анестезию. Больше доктора не волновал ни один вопрос, так как она понимала, что проклятый изверг будет измываться над ее телом самым изощренным и бесчеловечным образом.

Боялась ли? О, она была в откровенном ужасе. Он проник в нее, замораживая внутренности и не позволяя ни вздохнуть, ни произнести и слова. Ее рот не был закрыт, что означало, ублюдок жаждал ее криков. Но тот ужас ожидания не мог сравниться с тем, от которого, кажется, в ее жилах застыла кровь. И пусть она понимала, что это невозможно… но могла поклясться, что перестала ощущать, как циркулирует та в ее организме. Застыла. Заледенела. Превратилась в камень. В самый настоящий яд, когда над ней склонился он. Мужчина в белом халате и маске доктора… и со взглядом самого голодного и разъяренного зверя.

Она с ненавистью растирала свои руки, отводя взгляд в сотый, а может, и пятисотый раз в поисках какой-либо острой вещи. Плевать какой. Стекло, лезвие, что угодно. Могла бы — зубами бы выгрызла. Он подсадил ей что-то. Больной… конченый больной психопат не собирался ее убивать. Боже… он был на самом деле болен. Она думала, что знает его. Она думала, что стоит заглянуть в его глаза, и она сможет снова найти ту самую точку опоры, которой, словно Архимед, сможет опять перевернуть его землю. Его мир. Она ошиблась. Она так сильно ошиблась. Его единственной точкой опоры была когда-то ее Аля. Хотя кто знает, что значила сейчас для этого монстра девочка, ставшая для него тогда целой вселенной. Если он был жив все эти годы, почему он не нашел ее? Вынашивал план мести? Все десять лет? Но тогда где Аля? На самом ли деле дочь разбилась на самолете? Ведь Ярославская даже не знала, зачем и куда точно та летела. Не знала, потому что не интересовалась никогда. Зачем?

А, видимо, стоило. Ведь если Аля жива… Господи, если есть хоть один шанс того, что это он организовал ей лжесмерть, то у профессора появлялся свой шанс. Выжить. Сбежать из макета собственной лаборатории.