Осторожно кончиками пальцев дотронуться до ее лба, наблюдая за тем, как медленно опустились тонкие веки, скрывая ее глаза. Очень медленно и почти невесомо очертить изящные темные брови и спуститься по скуле вниз, к полным губам. Еще сорок восемь часов назад я мог потерять эту возможность навсегда. Возможность касаться ее. Смотреть на нее и чувствовать, как отслаивается слой за слоем эта адская ненависть к ней. Только потому что она жива. А я настолько конченый психопат, что не могу остановить этот процесс. Только стискивать сильнее челюсти, не позволяя ей уйти, не позволяя истлеть дотла той ярости, что вспыхивает внутри только от звука ее имени. Нельзя прощать человека, только потому что ты не можешь без него жить. Лучше сдохнуть один раз и физически, чем позволять ему убивать тебя сотни морально, и куда больнее, куда изощреннее, чем может придумать даже самый извращенный разум.

— Как ты себя чувствуешь?

Не прекращая касаться ее лица. Просто алчно восполняя свою нехватку ее.

Невидимые рисунки прошлого. Как штрихи. До этого он заливал холст реками крови и брызгами мяса, резал меня до костей моей и чужой болью, за которую я чувствовала свою вину, а теперь сверху наносил легкие нежные штрихи… нет, не белого цвета. Только черного. Тонко, медленно, со знанием дела. Повторяя черты моего лица. Намеренно или машинально, как всегда раньше. И его радужка темнеет, а зрачки расширяются. Я узнаю этот взгляд… только для меня все эти штрихи больнее хлестких ударов и лезвий прямо в сердце. Перехватила его руку и, сильно сжав, вскочила на постели.

— Не тяни время. Мы оба знаем, зачем ты пришел. Начинай. Давай, ударь. Сильно. Как ты умеешь… но не смей меня возвращать туда, где жила одна грязная ложь. Потому что это уже не жестокость… это нечто, не поддающееся человеческому пониманию, — отшвырнула его руку, — да ты и не человек. Так что сбросим маски.

А девочка не просто кидает еще один вызов, она наносит свой первый удар, напоминая, кем я являюсь. Только она ошиблась, считая, что я так и остался тем самым волчонком, запертым в клетке ее матери. Я изменился. Я стал гораздо злее, безжалостнее, хуже. Я все же стал человеком.

— А ты сможешь?

Схватив ее за запястье и резко притянув к себе. На каком-то гребаном автомате втянув в себя запах ее волос.

— Сможешь отодрать эту самую маску от своего лица? Или предпочтешь снять вместе с кожей, моя дорогая актриса?

И улыбнуться, когда отшатнулась от меня назад.

— Что такое? Не получается как раньше? Не получается забыть, что я не человек и не достоин поцелуя драгоценной дочери доктора Ярославской?

И все же отшвырнуть ее от себя с силой, так, что упала на спину на кровать, но тут же поднялась, глядя с вызовом в глаза.

— Но ты ошиблась. Я пришел не для того, чтобы трахать твое тело. У меня есть вопросы. И я должен получить на них ответы.

— В отличие от тебя, на мне никогда не было маски. Я честна с тобой как сейчас, так и тогда… а ты использовал эту честность, чтобы бежать. Это твоя маска приросла к твоему лицу. Я даже не знаю, сколько их там… этих масок.

Посмотрела на его лицо, искаженное яростью, и на сверкающие уже такой знакомой ненавистью глаза. Вот и хорошо. Так легче и честнее. И не так больно.

— Спрашивай. Нет ничего. что я могла бы и хотела бы от тебя скрыть.

Да, еще один удар. Только непонятно, перед кем она играет эту роль обиженной на своего палача жертвы? А еще непонятно, с какой целью. Воззвать к совести или к прошлым чувствам? И снова восхититься прекрасной актерской игре. Тому, как вспыхнули негодованием ее глаза.

— Осторожнее со словами, Ассоль. Помни, что я всего лишь эксперимент. Твой и твоей матери. Подбирай их особенно тщательно, чтобы не пошла необратимая химическая реакция, которая сожжет все здесь дотла.

Отойти от нее на пару шагов назад. Потому что слишком близко начинаю задыхаться. Слишком близко к ней означает в ее власти. Даже сейчас. По истечении десятилетия.

— Почему ты не убежала тогда? Почему спасла… мою дочь?

И внимательно в ее лицо, чтобы уловить малейшую реакцию на последние слова.

Зачем? Да хрен его знает. Знаю только одно — мне это почему-то безумно важно.

Я рассмеялась… сразу после его слов об осторожности. Мне стало до боли смешно.

— Думаешь я тебя боюсь, Саша? Ты, правда, считаешь, что после того, как убил меня и вырезал из меня все живое, я буду чего-то бояться?

Приподнялась на постели и встала в полный рост.

— Знаешь, когда человек перестает бояться? Когда ему больше нечего терять. У меня было не так уж много всего… хотя, может, тебе и казалось, что я несметно богата. И я сейчас не о деньгах. У меня был любимый мужчина, мой воздух и моя жизнь… и его ребенок — смысл этой жизни. Когда их обоих не стало… — голос дрогнул, и я сделала шаг к нему, — мне стало плевать как, когда и каким образом я сдохну.

Еще один шаг, а он невольно делает такой же назад.

— Я спасла ребенка, Саша. Твоя дочь… чужая. Не важно, чья. Я спасла ребенка. Дети не отвечают за грязные и мерзкие поступки своих родителей. Она всего лишь маленькая девочка и… и я хотела, чтоб она жила.

И волной дикой разрушающей ярости желание заставить ее замолчать. Захлебнуться этой долбаной, осточертевшей до чертиков ложью.

— Заткнись.

Шагнув к ней и схватив ладонью за затылок, притянул к себе, чувствуя желание сжать пальцы. Сжать их на хрен на ее горле и не отпустить до тех пор, пока отголоски этой лжи не растворятся в сознании.

— Не смей лгать мне. НЕ. СМЕЙ. ЛГАТЬ.

И снова от себя отбросить, чтобы не убить. Не сорваться и не свернуть эту тонкую шею.

— Не смей говорить о любви. Такая, как ты… такая тварь неспособна любить. И не смей называть выродка Бельского моим.

— Бельский бесплоден, Саша. У него никогда не будет и не было детей.

Я смотрела на его лицо, искаженное бешенством, на жилку, пульсирующую на лбу, на стиснутые в кулаки пальцы.

— Как и у меня… после… — осеклась и усмехнулась. — Не было лжи. Я носила твоего ребенка, а ты от нас отказался. Вот она, вся правда. И знаешь… я рада, что ты нашел меня и привез сюда. Наконец-то, вся эта ложь, лицемерие, игра, все закончилось. И ты… ты тоже для меня здесь заканчиваешься. Потому что нет тебя больше. Есть монстр, убийца, нелюдь… а моего Саши нет. Он умер… Когда-то я себе обещала, что, если его не станет, не станет и меня.

Подошла к нему совсем близко и вцепилась в воротник черной рубашки, чувствуя, как срываюсь.

— Где мой Саша? Куда ты его дел? Зачем ты его убил?

Наверное, так не лгут. Не обманывают вот так сразу, без подготовки. Впрочем, если этот вариант уже был продуман… и если ты актриса с кучей кинопремий за свой драгоценный талант, то ложь становится не просто второй кожей, а легко заменяет первую.

— Сдох твой Саша. Да и не было его никогда. Не было, — от себя руки ее убрал и к лицу склонился, — был только нелюдь. Идиот, поверивший в любовь самой красивой и самой циничной девушки. А идиоты, они всегда умирают, Ассоль. Девочка с самыми зелеными глазами и пустотой в сердце. Знаешь ли ты, что твой жалкий муженек уже несколько часов в моей клетке томится? Трусливый шакал… стоит мне лишь взять нож и приставить к его горлу, и он протявкает мне всю правду.

И даже не вздрогнула. Ни грамма удивления в глазах или хотя бы сожаления.

— Настолько безразлична чужая жизнь? А, Ассоль?

И на мгновение замолчать, ожидая реакции… которой по-прежнему ноль. Ноль.

— Что ты такое? ЧТО.ТЫ. ТАКОЕ? Почему тебе наплевать на жизнь своего мужчины и в то же время ты спасаешь чужого ребенка?

— У детей есть впереди целое будущее, шансы… а Витя… Витя, как и моя мать, все за деньги, все ради выгоды.