И к кровати шагнуть, чтобы опрокинуть Ассоль на нее на спину, а потом, склонившись над ней на черном шелке простыней, неистово кусать соски, выгнутую шею, ощущая, как дрожат пальцы в потребности сдавливать все сильнее, смять ее всю, под себя смять, телом навалиться своим, чтобы ни единого сантиметра вдали от нее не осталось. Ноги ее, задравшиеся, широко в стороны развел и пальцами по блестящей розовой плоти, осатаневший только от мысли, что могу взять ее так. Могу заставить кричать снова. На этот раз от наслаждения.

Сдергивает с меня свою рубашку, и меня тут же ведет и трясти начинает от возбуждения мгновенно. С такой силой, что, кажется, вся наша боль трансформировалась в это безумное возбуждение. И его срывающийся голос, слова эти, наши… мои слова. Его девочка. Только его девочка, только с ним не бесчувственная, а вся оголенная, как нерв. И ощутить, как все тело напрягается, как ноет под его взглядом грудь, как твердеют соски в жажде ощутить его ласки, его губы.

Громко застонать, когда подхватил в воздух и сильно прижал к себе, заставляя обхватить торс ногами, тереться голой плотью о змейку ширинки и понимать, что возбуждение уже зашкаливает, а его губы, жадно впивающиеся в соски, его легкие укусы и дразнящий язык заставляют взвиваться от возбуждения и выгибаться в его руках, сжимать его голову, впиваться в нее ногтями, ломая их, не сдерживая всхлипов, похожих на рыдания. И выгнуться на шелковых простынях, тут же распятая им, нагло и порочно раскрытая для его глаз и ласк… как раньше, когда изучал мое тело, когда я еще стыдливо позволяла трогать себя, ощупывать, искать, где больше всего сводит с ума… и краснеть, когда нагло спрашивал, нравится ли мне принимать в себе его палец, а два, а три… или все четыре. И орать от болезненного грязного удовольствия. Так, чтоб потом промежность огнем горела. Мне нравилось отдаваться ему по-всякому, нравилось, когда испробовал на мне все, что только можно испробовать с женщиной. И сейчас я хотела его всего. Везде. Вспомнить каждой клеточкой тела свою принадлежность ему. Подалась вверх, цепляясь за рубашку, жадно срывая ее с него, впиваясь голодным ртом ему в шею, в грудь, царапая его сломанными ногтями и кусая смуглую солоноватую кожу, не скрывая стонов и причмокивая, втягиваю ее в себя, оставляя на ней следы. Схватить его за руку и направить в себя.

— Пальцы твои хочу, — задыхаясь, прямо в его широко открытый рот, — всего тебя хочу, Сашаааааа, — запрокидывая голову и дрожа всем телом в ожидании вторжения.

Чертыхнулся, ощутив, насколько влажная, насколько готовая она там. Как раньше. Дьявоооол… словно и не было ничего после этого самого "раньше". Словно годы противостояния, ненависти, охоты не стоят ничего. Ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО. Потому что самая честная реакция — вот она. Ее не сыграешь. Ее, бл**ь, не придумаешь нарочно. Вот это гребаное ощущение вспыхивающих и обжигающих дотла огоньков на теле. Когда хочется содрать с себя не просто одежду, но и кожу, только чтобы почувствовать, как они сжигают и ее. В одном долбаном пламени одержимости ею. Вечный огонь, который ни хрена ни разрушить, ни потушить не смог. Самая честная реакция — когда хочется умереть только потому что так сладко и крепко сжимает меня изнутри, выгибаясь на постели, как самая талантливая балерина. Когда стонет так громко, подаваясь бедрами навстречу толчкам моих пальцев. Жааадно так смотрит, подняв голову и наблюдая за моей реакцией.

— Сумасшедшая…

Потому что знаю, насколько важно ей сейчас смотреть на меня. Насколько важно видеть, как непроизвольно воздух втянул сквозь зубы, когда закричала, потому что я добавил еще один палец… потому что теперь я вбивал в нее сразу три, наклонившись над ее лицом и следя за тем, как закатывает глаза и шепчет что-то тихо. Пока самого потряхивает с адской силой от желания наконец войти в нее по-настоящему. Почувствовать эти приближающиеся сокращения ее лона членом… почувствовать ее своей по доброй воле. Как в нашей той, прошлой и единственной настоящей жизни.

Большим пальцем все быстрее растирать набухший розовой клитор, то останавливая толчки, чтобы ловить ее тихие стоны, то возобновляя их, делая более требовательными, более злыми. Потому что хочу увидеть. Хочу смотреть, как закричит, как раскроется для меня, растворится окончательно во мне вся.

— Кричи, девочка. Кричи, как умеешь кричать только ты и только для меня.

Ощутить его пальцы и закричать, выгибаясь, и тут же впиваясь в его лицо жадным взглядом, чтобы видеть эти бешеные глаза, эту гримасу страсти, от которой всю потряхивает. Дааа, я скучала и голодала по этому сумасшествию. Мне кажется, что этих лет не было. Не было разлуки, ничего не было между нами. Все провалилось в бездну, и ее края начали затягиваться, оставляя всю грязь где-то там. И эти толчки его пальцев… раскрывает меня, готовит безжалостно сильно и так пошло. Так развратно, и нет в этом никакой красоты возвышенной или эротики… нет. У нас с ним всегда дикий секс, самый развратный и животный. И эти движения пальцев на бешеной скорости с моим непрекращающимся "ммм" и закушенными губами, пока не раздирает удовольствием, вскидывая все тело. Растекаясь на его руку вязким наслаждением, сокращаясь с бешеной силой в самом диком оргазме. Стиснуть его запястье и судорожно подаваться бедрами, насаживаясь на пальцы в сладких судорогах, широко раскрыв рот и выгнув спину, чувствуя, как катится пот между грудей и как сильно напряжены соски, как они пульсируют вместе с заласканным клитором в унисон подрагиванию моего тела, потому что Саша все еще потирает меня там и медленно шевелит пальцами, продлевая мою агонию.

Приподнялась и схватив за шею жадно впилась ртом в его рот, нагло дергая за пояс штанов к себе. И потираясь губами о его губы, простонала:

— Возьми меня, Сашааа…

Проникая ладонью за пояс и впиваясь ногтями ему в затылок, набрасываясь на его губы, кусая их почти до крови.

Зашипеть, потому что ярким воспоминанием, бескомпромиссно ворвавшимся в мозг, крики ее оргазма, после которых так часто звучит эта просьба. Эта мольба с нотками приказа. Она их не слышит, настолько естественные, а мне от них крышу сносит так, что хочется на части ее всю. Воспоминанием, насколько сладким, настолько и убийственным, до сведенных челюстей острым. Потому что изнутри поднимается нечто темное, подернутое поволокой самой грязной похоти, требующее самой беспощадной расправы над своей жертвой и в то же время млеющее от осознания, что это добровольно. Что вот сейчас. По истечении долгих лет вражды она, наконец, со мной по-настоящему. Моя на самом деле. Каким я был ее все эти годы.

И лихорадочно, с ней вместе расправиться с молнией брюк, чтобы потом одним движением… чтобы не застонать — взвыть, наполнив ее собой. От боли взвыть. Почти физической боли наконец быть в ней. Словно собрал себя самого по кусочкам. Словно и была тем единственным моим кусочком, без которого ни хрена не функционировало ничего. И сейчас отказывалось. Но будет. Потом. А пока все сжалось, все сконцентрировалось глубоко в ней. Там, где с силой сжимает меня, а я сдерживаюсь, чтобы не кончить раньше времени. Там, где одним целым пульсируем, и, кажется, еще немного, и взрыв снесет к чертям собачьим обоих. Не оставив ни ошметка нас.

Выдохнуть сквозь стиснутые челюсти раскаленный воздух и к ней склониться, чтобы видеть ее глаза. Жизненно необходимо. Будто без этого все исчезнет. И с первыми же толчками выругаться, когда захотела зажмуриться.

— Нет.

Обхватил пальцами ее подбородок.

— На меня смотри. На нас смотри, Ассоль.

И на всю длину толкнуться, зашипев вместе с ней. Ладонью по животу выше, к острым соскам, чтобы ущипнуть и тут же сжать полушарие груди.

Выйти почти полностью и снова вонзиться по самые яйца. Все быстрее и быстрее. Закинув ее ноги на свои плечи, так, чтобы проникать глубже, чтобы чувствовать ее еще ближе.