Кажется, этого я добивался все это время. Помимо воздаяния ей по заслугам. А сейчас понимал, насколько это все лишено смысла. Ее эмоции по отношению ко мне. Ее страх или ярость, ее повиновение или сопротивление. Ничего не имело смысла. В руках это мрази все это время был мой ребенок. Была моя кровь и плоть… и только ей одной известно, каким пыткам, каким страданиям она придавала ее. Мою дочь.

— Узнал-таки, — и снова хохот, а я пока молчу, не желая спугнуть ее готовность похвастаться собственным могуществом, — твоя, дааа… маленькая такая копия тебя.

Тварь вдруг резко дернула на себя прутья решетки.

— Но ты лучше, мой нелюдь. Ты совершенен. Эта девка… она была испорчена генами Али и ее недалекого папаши.

Тварь смачно сплюнула в сторону и тут же вгрызлась в свое запястье зубами. Взвыла от тщетной попытки избавиться от зуда под кожей.

— Я вытащу их оттуда.

И резкий поворот головы. Настолько резкий, что показалось, ее тонкая шея сломается от этого движения.

— Врешшшшь… ты врешшшь. Ты нелюдь.

— Я нелюдь, у которого есть острое лезвие и который может навсегда освободить тебя от этих созданий.

— Заччччем тебе?

Тварь протянула руку ко мне, и я провел пальцами по ее запястью, а она зажмурилась от предвкушения. Я мог бы пригрозить ей убийством или пытками, но жизнь для нее сейчас значила гораздо меньше, чем эта власть. Единственный сохранившийся островок контроля хотя бы над чем-то у той, кто потеряла власть даже над собственным телом.

— Ты мать моей женщины… и она просила за тебя.

Ее взгляд становится осмысленным, плечи напрягаются.

— Проссссила?

— Да, Аля просила пощадить тебя. Но я могу подарить тебе свободу только в обмен на мою дочь.

— Свободу? Ты думаешшшь, я поверю, что ты отпустишь меня?

— Я тебя не отпущу. И ты знаешь это. Но я говорю о настоящей свободе, — и снова пальцами по ее запястью горячему, тварь температурит. Возможно, даже у нее пошло заражение крови после ампутации руки. Она сама понимает это… если осталась способна анализировать свое состояние всерьез.

— Я расскажжжжу… я расскажу, как резала твою дочь… срезала с нее образцы кожи, как исследовала ее каждые полгода, колола этой маленькой дряни опытные лекарства, проверяя на ее тщедушном теле реакцию на них. Она очень похожа на тебя, нелюдь. Только бракованная. У тебя обычно рождались крупные, здоровые дети, а она маленькая, недоросль. И она так смешно звала маму, каждый раз приходя в себя после моих исследований.

Ассоль даже не спросила, куда я отправляюсь. Словно вдруг поверила мне безоговорочно и полностью. Нет, я знал, что моей девочке не все равно, но она словно просто позволяла мне делать так, как я считал нужным. А мне нужно было уехать. И она видела это по моим глазам. Прижималась лицом к моей шее, прощаясь, но не удерживая и молча, одним взглядом обещая ждать.

А еще она ни разу не спросила про свою мать. И мне не пришлось говорить, что старая сука была брошена мной лично на корм акулам, как и подобало обычной безликой твари, годной только стать чьей-то едой.

Стас обрывал телефон, но мне было не до него. Только не сейчас. На всем свете сейчас не было дела, хотя бы приблизительно настолько важного, на которое я ехал.

Сашка спряталась в углу небольшой, заваленной всякой всячиной, в том числе и кучей пустых бутылок, комнаты. Она зажмурилась, прикрывая голову и молясь только о том, чтобы бабка вновь не обнаружила ее за этой тонкой изношенной давно не стиранной шторой, отделявшей злосчастный угол от остальной гостиной. Нет, она не сделала ничего, за что должна была быть наказана. Даже погулять с Валдисом не пошла, так как бабка с утра уже приложилась к бутыли и могла разозлиться, увидев, что девочки нет дома.

— Санита, — крикнула так неожиданно, что девочка закрыла ладошкой рот, чтобы не заорать самой от ужаса. В прошлый раз бабка била ее шваброй, синяки на спине до сих не отошли и все ребра болели, когда девочка пыталась уснуть.

— Сюда иди, дрянь эдакая, — старуха крякнула, и раздался грохот, будто она споткнулась обо что-то и упала. Бессвязные ругательства, сопровождающиеся несколькими падениями, словно она никак подняться не могла на ноги.

А затем настала тишина. Такую тишину Сашка как-то перед грозой слышала. Когда вокруг все вдруг замерло, и кажется, даже остановили свой бег настенные часы, единственное украшение их маленького с бабкой сарая. Безмолвие перед тем, чтобы весь мир вокруг взорвался от самого громкого, от самого мощного раската грома.

И Сашка вздрогнула, когда этот гром вдруг раздался у самых их дверей. Громким стуком, нетерпеливым и властным. Девочка даже удивилась — все в их деревне знали, что к ним с бабкой можно приходить в любое время дня и ночи, и никто и никогда не стучался в их дом. И всего несколько секунд прислушиваться к тому, как старухе все же удалось встать на ноги, но лишь для того, чтобы, кажется, снова свалиться. А вслед за этим их нежданный гость распахнул дверь, и по скрипучим старым половицам раздались громкие тяжелые мужские шаги. Сашка затаилась, подтягивая к себе колени и с ужасом глядя на колыхнувшуюся от сквозняка штору. Сердце забилось с невероятной скоростью, и девочка невольно прижала ладошку к груди, чтобы не позволить ему выскочить оттуда. А затем вскрикнула. Вскрикнула громко и изумленно, когда ткань резко отодвинула в сторону большая ладонь, и тут же перед ней на корточки опустился мужчина. Он смотрел на нее, кажется, вечность, и девочке стало не по себе от той боли, которой было искажено его лицо. Странное лицо какое-то, даже страшное, в шрамах. Но Сашка почему-то не испугалась. Наоборот, вдруг захотелось коснуться этих шрамов и спросить, больно ли ему от них. А затем она снова посмотрела в его глаза и удивленно хлопнула ресницами, увидев, как те влажно блестели. И ей показалось, да, наверное, показалось. Ведь не могут такие большие, грозные мужчины плакать? Так что та слеза… она, скорее всего, и не слеза вовсе, а капля дождя с улицы. Так думала Сашка, не смея шевельнуться под этим тяжелым и в то же время каким-то странным взглядом.

Сашка поежилась и повела плечом, глядя расширенными от удивления глазами в окно самолета. Ей было страшно и непонятно. Но при этом захватывало дух, когда эта огромная махина взлетела в воздух и понеслась к самым облакам. Она не могла отвести глаз от потрясающего вида, раскрывшегося под ними, и в то же время изо всех сил пыталась показать, что не боится. Хотя и боялась. Никогда за свою недолгую жизнь из деревни родной не уезжала, а сейчас летела куда-то на самый край света. Так сказал тот страшный мужчина. Хотя, чем чаще смотрела она на него, тем больше удивлялась сама себе, почему решила, что он страшный. Может, потому что слишком сильно челюсти стискивал и все взгляда от нее не отводил. А ей неловко было. Непривычно. Никогда на нее так не смотрели. Он не разговаривал с ней. Просто сидел напротив и молча разглядывал. Но ей почему-то казалось, что он разговаривает. Глазами… или еще как, но периодически на его лбу появлялась глубокая морщина, а взгляд вспыхивал непонятным блеском. Слишком много непонятного, необъяснимого вот так сразу на нее свалилось. Не хотела за ним идти Сашка, только он и не спрашивал. В какой-то момент резко поднял ее в воздух и с такой силой к себе прижал, что ей даже трудно было вздохнуть. Долго не отпускал, и ей даже показалось, что его мощные широкие плечи затряслись… но уже через минуту он ее отпустил на землю и вдруг руку протянул. Словно выбор давал, идти с ним неизвестно куда или остаться, вернуться в знакомый бабкин дом. Сашка даже замерла от неожиданности. Никто и никогда ей выбора не давал. Все за нее давно решено было. Так и доктор как-то бабке ее обронила, что, мол, давно уже "этого выродка судьба решена, и нечего ее в школу отдавать". Выродком, как тогда поняла Сашка, доктор ее называла. Она колебалась, и тогда мужчина снова опустился перед ней на корточки, и это маленькой Сашке понравилось. Он словно намеренно показывал, что ничем не отличается от нее.