— Ты полагаешь, что лютеране принимают эту веру по склонности к греху и по глупости? Неужели во всей Германии только глупцы и грешники?
— Говорю же тебе! Одурачить нужно только одно поколение! Первое. Я понял. Надо удержать власть над умами четверть века, лучше тридцать лет… Чем угодно — обманом, силой, обаянием. За это время вырастет новое поколение, которому можно вложить в головы любую нужную тебе доктрину, ибо оно ничего не будет знать о вчерашнем дне. Потом эти одураченные, став родителями, научат дурости детей, а дети, кои сами ничего не придумывали — будут считать усвоенное заветами отцов! И всё… — Лелио помрачнел. — Конечно, всегда будут находиться те, кто зададутся вопросами. Ведь в мире что-то подлинно значат, увы, немногие. Они мучительно будут искать Истину, и Истина откроется им, ибо ищущий с чистым сердцем — обретает. Но ведь сотни, тысячи остальных будут рвать на себе рубашки и говорить: «так верили наши деды, так и мы будем верить». И ведь не самые худшие это скажут, Чума, не самые худшие. Самые худшие просто выговорят затаённое: Если «vita haec non est habitatio justitiae — сarpamus dulcia: nostrum est, quod vivis: cinis et manes et fabula fies…»[12] И всё. Снова звонко захрюкают свиньи Эпикурова стада. И приходил ли на землю Сын Человеческий? И зачем приходил?
Вопрос «зачем приходил на землю Сын Человеческий?» остался без ответа, зато тяжёлые шаги в коридоре ознаменовали чей-то иной приход. Пришедший не затруднил себя стуком и появился на пороге. Портофино поднялся навстречу Тристано д'Альвелле, глаза которого метали молнии.
— Гадина…
Грациано Грандони в удивлении тоже встал. Он знал, что начальник тайной службы зло погрызся с инквизитором, ставя ему на вид халатность в деле со старым мужеложцем, но едва ли эти сказанные на пороге слова относились всё же к его милости мессиру Портофино.
Так и оказалось. Подеста сделал несколько шагов и тяжело плюхнулся на стул.
— Убита Франческа Бартолини.
Его слушатели потрясенно переглянулись.
— Господи… Как?
— Альмереджи утверждает, что видел её в десять вечера… Она не отравлена, — пояснил д'Альвелла, — в спине слева — след клинка. Сама найдена не в комнате, а в коридоре. Между своей комнатой и комнатой Дианоры ди Бертацци. Ближе к выходу — комната Гаэтаны Фаттинанти, а дальше по коридору — комната Глории Валерани, чулан, комната покойной Черубины, дальше — комнаты Иоланды Тассони и Бенедетты Лукки. Черт знает что! Если не сам Ладзаро её прикончил…
В комнату протиснулся мессир Ладзаро Альмереджи. Чума впервые видел жуира и пройдоху таким откровенно разозлённым. Лесничий бесился. Руки его судорожно сжимались в кулаки, по шее расползлись пятна. Начальник тайной службы смерил дружка тяжёлым взглядом.
— Какого бы лешего я её приканчивал? — трясясь от злости, завизжал Альмереджи, естественно, подслушивавший под дверью.
— Ты сказал ей, что зайдёшь после вечернего туалета у герцога, и зашел…
— Она сама меня просила зайти!!! — глаза Альмереджи метали молнии, — хотела о чем-то поговорить!!! Я не собирался к ней!! — Ладзаро плюхнулся на соседний стул.
Грациано Грандони и Портофино снова переглянулись. С чего это Ладзаро уточнять, что именно Франческа звала его?
— А след кинжала, Ладзаро, — поинтересовался Портофино, — похож на тот, что был в спине Белончини?
Он не подозревал Альмереджи. Лесничего инквизитор считал сукиным сыном, но знал, насколько тот циничен и умён, насколько хорошо владеет приемами охоты, насколько меток и опытен. Ладзаро никогда не стал бы так себя подставлять, тем более кому, как не ему было знать, что замок буквально наводнен соглядатаями.
Лесничий несколько секунд сидел молча, казалось, не слыша, но потом озлобленно проронил.
— Трудно сказать. Там его водой стянуло, и крови не было, а тут… Но след небольшой. Должно быть, длиной с полфута, типа квилона или левантийской даги. Мог быть и рондел. Лезвие четырехгранное. Но… удар, кстати, странный, в левый бок правой рукой, ударили снизу вверх, — Альмереджи чуть прикрыл глаза, пытаясь понять ситуацию, — убийца, стало быть, стоял к ней лицом и чуть зашёл сбоку… Чего дура в комнате не сидела? Чего по коридорам шлялась? — его снова затрясло.
— Но могла это сделать женщина?
— Не знаю… — Альмереджи нервно почесал ухо, руки его по-прежнему чуть тряслись. — Пожалуй. Большой силы тут не надо. Платье в крови, стало быть, и дага… на полу кровь… когда убийца вынимал кинжал, кровь выступила, но похоже, острие обтерли о платье убитой. Но руки убийца перепачкал — на подоле юбки Франчески — тоже кровавый след, растертые пятна. Он руки вытер, и нож с собой унёс.
— Получается, убийца не торопился?
Альмереджи пожал плечами.
— Не знаю. Дело-то минутное. — Он неожиданно напрягся, — о, я и забыл! Донна Элеонора-то в скиту! Они же не были на вечернем туалете у герцогини!.. — Ладзаро растерянно заморгал, — но тогда он рисковал… и смертельно… из любой двери ведь могли выйти…
Д'Альвелла кивнул.
— На шум, поднятый тобой, вышли все, кроме Иоланды Тассони, Бенедетты Лукки и Глории Валерани. Комнаты их заперты. Если даже допустить, что одна из них убийца…
Альмереджи и сам это знал. Вышли все, но он видел только одно лицо. С того проклятого дня, когда, рассчитывая проведать об убийце, Ладзаро узнал тайну Гаэтаны Фаттинанти, он потерял всё — покой, здравомыслие, сон и аппетит. Перестал появляться в портале у фрейлин, пропадал на охоте, но и она не приносила ни радости, ни былого азарта. Опротивели и карты, Ладзаро пытался было заглушить тоску вином, но какое там! Пьянея, он вспоминал сотни эпизодов, которые считал похороненными в памяти и ни один из них не мог оспорить те мерзкие слова, что невесть откуда донеслись до него на тёмной веранде. «Она знает, что ты распутник и подонок, Ладзарино…»
Сегодня он перебирал бумаги, пытаясь понять, сколько прокутил в нынешнем году, и случайно нарвался на распутные сонеты Аретино. Удивительно. Десятки раз читая эти строки, он возбуждался. Почему же теперь его едва не стошнило? Господи, что он мог находить в этой мерзости? Ладзаро швырнул сонеты в огонь камина, и тут услышал голос Салингера-Торелли, объявлявшего начало вечернего туалета у герцога. Альмереджи вышел в коридор — и именно здесь его поймала Франческа Бартолини, странно возбужденная, с горящими глазами. Она хотела поговорить с ним. Он молча озирал потаскуху, чувствуя, как внутри разливается желчь, но всё же обронил, что после вечернего туалета дона Франческо Марии заглянет к ней: его удивило явное волнение синьоры. Но зайдя в портал — наткнулся на труп.
Волновало его почему-то только одно — чтобы Гаэтана не подумала, что он сам пришёл к Франческе. Он не приходил! Это она, она просила его зайти — хотела о чем-то поговорить!..
— Бенедетта после ужина около конюшен гуляла с мессиром Леричи, — наябедничал шут, если и выставляя девицу гулящей, то обеляя её от обвинения в убийстве, — а Глория, наверное, с внуком и сыном…
— Убийце, если это статс-дама или фрейлина, вовсе не обязательно было уходить — достаточно просто зайти в свою комнату, — задумчиво проронил инквизитор.
— Да не может это быть фрейлина, — поморщился начальник тайной службы. — Тиберио Комини никакую фрейлину на порог бы не пустил. Это мужчина.
— А почему вы уверены, что убивший Франческу — и есть отравитель? — инквизитор метнул синий взгляд в начальника тайной службы.
Тот вздохнул.
— Ну, уж… Верджилези и Бартолини — подруги… Но вот почему потребовалось убивать Франческу в коридоре? Разве не проще было бы покончить с ней у неё же в покоях? Ладзарино прав — риск огромен. Могли заметить, а закричи она… Ты уже мертвой её нашел? Она не шевелилась? — обратился д'Альвеллак Альмереджи.
Тот зло усмехнулся.
— Удар в сердце… Она лежала почти посередине коридора, ногами к чулану, руки чуть раскинуты… Ты же видел. Я не трогал, только пульс… Но она остыть не успела. В десять я у герцога был, перед тем минут за пять, ей сказал, что приду. Через полчаса в коридоре был. Она была уже мертва. — Теперь руки Альмереджи перестали трястись. Его лицо вдруг искривилось в растерянную и пакостную гримасу, — а ты был прав, оказывается, Чума.
