— Постой… Он сказал, что ты напрасно осуждаешь его? Он… что же… одобряет эту греховную склонность? Ты шутишь?

— Он сказал, что мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства и нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего и обливать его презрением.

Гаэтана растерялась. Мессир Портофино не был её духовником, но теперь в ней возникло желание поговорить с ним. Откуда он мог догадаться? Неужели все-таки Камилла проболталась? Возникшее желание, интригующее и навязчивое, смущало её, и по уходе Камиллы, торопливо набросив шаль, Гаэтана направилась в домовую церковь. Мессир Портофино был там — что-то тихо втолковывал ризничему. Заметив её, велел мальчонке подождать его в алтаре. Аурелиано, в общем-то, предвидел этот визит, но причиной тому был не пророческий дар, а житейское здравомыслие.

Гаэтана была девицей нрава нелегкого, и потому не боялась прямых вопросов и не любила ходить вокруг да около.

— Отец Аурелиано, почему вы сказали Камилле, чтобы она не настраивала меня против мессира Ладзаро? Вы же не можете не понимать, что эта страсть греховна. И откуда вы вообще знаете об этом?

— Вы, дочь моя, задаёте слишком много вопросов одновременно, и боюсь, что, ответив на один, я забуду другие. — Не похоже было, что мессир Портофино растерян или склонен отрицать приписываемые ему Камиллой слова. — Мессир Ладзаро… человек неплохой, и не стоит отвергать его за былые прегрешения, синьорина.

— Отвергать? Да он понятия ни о чём не имеет! Что он вообще за своими блудными похождениями видит? Он же только и знает, что по потаскухам бегать и деньги у них занимать! — Гаэтана едва не разрыдалась, — не отвергать!

— Мессир Альмереджи знает, что он дорог вам, — проронил Портофино.

Гаэтана опомнилась и в ужасе закусила губу.

— Господи… откуда? Вы ему сказали? А вам — Камилла?

Портофино улыбнулся.

— Вы просто забыли, синьорина, что мессир Альмереджи не только хороший любовник. Он ещё и хороший солдат, хороший охотник и очень хороший…. шпион. Он узнал это от вас, подслушав после Троицы ваш разговор с донной Грандони.

Гаэтана побледнела. Портофино продолжал, как ни в чём ни бывало.

— Мессир Ладзаро переживает сейчас не лучшие времена. Но кто знает, что будет завтра? Не следует отвергать его. Эти странности необъяснимы. Бывает, очень хороший воин, сильный на поле брани, оказывается слабым, когда речь идёт о победе над собой. Но мессир Альмереджи способен изменить себя.

Гаэтана подняла глаза на отца Аурелиано, но тот безмятежно оглядывал алтарные росписи.

…Синьорина Фаттинанти не спала ночь. Он привыкла и смирилась с мыслью, что недостойная её связь никогда не сможет обороть её. Она была несчастна, но притерпелась и к несчастью. Она была сильна и способна вынести любое горе, полагая, что Господь благ и не пошлёт ей испытание не по силам. Значит, она в силах это вынести. Слова отца Аурелиано смутили её. Он уговаривал её… уступить? Нет… не отвергать Альмереджи. Но даже если Ладзаро и знает о её любви, как утверждает Портофино, что он может предложить ей, кроме позорной связи? Ладзаро никогда не женится — это она понимала. Такие не женятся. Как же не отвергать его?

Совет монаха был греховен и искусителен, поняла Гаэтана.

Тристано д'Альвеллапомолодел на десять лет, чему никто из его присных и придворных не находил объяснений. Вдова сына была вселена им в его палаццо, а внук занимал все свободное время. Теперь подеста с особенной злобой выслеживал убийцу — тот стал раздражать его, ибо мешал его счастью видеть маленького Тристано, крал время. Он с изумлением вспомнил слова Даноли, предрекшего ему милость Господа, с удивлением понял, что с их разговора миновала неделя.

Он решил навестить Даноли, но около его покоев столкнулся с Портофино, Альмереджи и Чумой. Все они столпились у двери.

— Он там, мы слышали, он там. Наверное, не может открыть, в обмороке…

Тяжелой рукой Тристано д'Альвелла надавил на дверь, Чума из связки ключей молниеносно вытащил нужный, провернул его в замке и все влетели в распахнутую дверь. Волосы зашевелились на голове Тристано д'Альвеллы, Ладзарино просто онемел, Песте выпрямился, Портофино перекрестился.

Альдобрандо Даноли стоял на воздухе, облаченный в бледное фосфоресцирующее сияние, исходившее от гаснущей у окна огромной фигуры с белоснежными крыльями, потоком света, казалось, осенявшими комнату. Свет погасал, и тело Альдобрандо, почти прозрачное, медленно опустилось на плиты пола.

Грациано тихо приблизился, опасаясь, что Даноли может упасть в обморок, но этого не случилось. Альдобрандо был тих, удивительно спокоен и благостен. Заметив у себя в комнате четверых, почти не удивился, но приветливо улыбнулся гостям. Тристано д'Альвелла был белее мела и хватал ртом воздух, в глазах его мутилось, Ладзаро Альмереджи вообще не мог пошевелиться, Песте молчал и только Аурелиано Портофино тоном, не лишенным любопытства, поинтересовался, что сподобился услышать граф от Архангела Михаила?

— Он… освободил меня. Я умираю. — Граф улыбнулся в ликовании.

Все молчали.

— Я видел Несказанный Свет и иду к Нему. Душа моя в радости, — Даноли медленно опускался на постель и голова его коснулась подушки. — Тристано, я спросил его о творящемся здесь ужасе. Он ответил: «Праведным будет дано понимание…» Не стоит город без семи праведников… — голос его слабел и погас. Все столпились у его постели. Лицо Даноли просияло, и он застыл на подушке мраморным изваянием.

Портофино молился, Грациано крестился, Альмереджи потрясённо молчал, д'Альвелла же громко вздохнул.

Затем слуга был отправлен за гробовыми принадлежностями, а Портофино, морщась, пробормотал.

— Так вот ты какова, зависть…

— Ну, полно тебе, Лелио, — покосился на него Чума. Он прекрасно понял, что Портофино восхищен царской кончиной Альдобрандо, — может, и ты сподобишься…

— Куда нам…

Впрочем, пароксизм зависти миновал в душе Портофино быстро, чему немало способствовала раздавшаяся реплика начальника тайной службы.

— Странно… — хрипло проговорил тот, — свят, конечно, но это же глупость несусветная…

— То есть? — повернулись к нему Грациано и Портофино.

— Он полагал, что в эти бесовские времена можно найти праведников? Он тронулся, прости меня, Господи… Где же их взять-то? Разве что в скитах горных где-то… Сказать такое! Он-то, конечно, чист был. А может, последний и был святой на земле.

Песте сообщил Тристано, что он законченный еретик, и донёс на него инквизитору. «Он сомневается в величии любви Божьей». Сам Чума считал, что его дружок Аурелиано — вполне удовлетворяет предписанным условиям. Портофино, напротив, отметил, что если и искать в замке праведников, то его дружок Чума — вот достойный пример добродетели. Песте смутился, Ладзаро Альмереджи всё ещё не произнес ни слова, Тристано же д'Альвелла тяжело вздохнул. Этот так тихо и божественно спокойно ушедший был причиной его боли. Даноли заставил его задуматься о вещах неприятных и болезненных, потаённых в нём, точно в колодце. Он изменил его, вернув к чему-то важному, исконному. Это и есть удивительное дело святых в этом мире. Они, и только они способны изменять людей, исправлять души, очищать сердца.

Но думать, что их десятки?

Тело Альдобрандо отнесли в церковь. Дженнаро Альбани только бросил на лик умершего мимолетный взгляд и улыбнулся, ни о чём не спросив. Казалось, он ждал этого. Портофино не спешил с похоронами, заявив, что отпевание состоится на следующий день. Альмереджи тихо ушёл. Чума, д'Альвелла, Портофино и Дженнаро Альбани тоже вышли из храма. Они миновали коридор и остановились у двери Чумы, который отпер её и убедился, что супруга на месте, потом пригласил всех к себе и все молча вошли. Расставаться почему-то не хотелось: смерть Даноли, столь благостная и светлая, странно объединила их. Грандони достал корзину с вином, коротко проронив супруге, что скончался граф Альдобрандо Даноли. Та не издала ни звука, удивленно рассматривая лица вошедших — просветленные и спокойные. Просветлело и обычно смуглое лицо испанца. Чума тихо поведал ей о последних словах Альдобрандо.