Она смотрела с раскрытым ртом, выбирая звезды поярче на пути черноты, и наблюдала, как они исчезают.

Наконец почти все небо погрузилось в черноту, осталось лишь несколько звезд вдалеке, над горами справа от нее, тогда как слева темнота коснулась горизонта, где прежде светило солнце.

Внезапно часы вернулись к нормальному ходу, и солнце снова засияло: теперь оно стояло под другим углом к земле, но в области темноты. Оно посылало холодный устойчивый свет вдоль поверхности кратера к серым скалам и утесам опоясывающей стены.

Земля. Колыбель. Очень старая. Есть много веков. Век в веке. Сначала наступает век пустоты, век ничего, потом век/мгновение бесконечности/бесконечный взрыв, потом век сияния, потом век тяжести, различных воздуха /жидкостей, потом маленькие, но протяженные века камня/жидкости и огня, потом век жизни, еще малый, еще живущий со всеми и во всех других веках, потом век/мгновение мысли-жизни; и вот вам пожалуйста, все происходит очень быстро и в то же время все другие типы/размеры веков не исчезают, но потом наступает следующий век/мгновение новой жизни, которую производит жизнь старая, и теперь все опять происходит гораздо быстрее, и в этом-то этапе мы теперь и пребываем. Пока еще.

Старый обезьяночеловек выглядел печальным. С седыми волосами и серой обвисшей кожей на тощем скелете, он был одет в странный клетчатый костюм из желтых и красных ромбов и носил колпак с колокольчиком. На заостренных кончиках мягких туфлей тоже имелись колокольчики. Неумолчный смех был единственным звуком, какой он умел издавать. Он был не больше ребенка, но с мудрыми и печальными глазами. Он сидел на ступеньках, которые вели к большому стулу. Большая комната была пуста, если не считать ее и обезьяночеловека, а одна стена комнаты представляла собой двойное окно округлой формы с мелкими прожилками темных линий, хотя и гораздо меньшее, чем круглое окно, виденное ею прежде. Из этого окна тоже открывался яркий серый пейзаж.

Красивый глобус, висевший в черном небе над сверкающими серыми холмами, был Землей – так сказал ей обезьяночеловек. Говорил он знаками, используя руки и пальцы. Она вдруг осознала, что понимает его, хотя и не может отвечать, разве что кивками, хмурясь или поднимая брови, – казалось, что именно так ей вполне удается выразить то, что ей надо.

Брови? – показала она.

Но обезьяночеловек вздохнул, по-прежнему глядя обреченно. Века находятся в конфликте между собой, сказал он ей. Каждый двигается в своем темпе, нередко они сталкиваются и конфликтуют. Но вот теперь: настает. Век воздуха/жидкостей и век борьбы за жизнь. Два века жизни. Для всех, кто грустит изредка, наступает пора постоянной грусти. Для всех тех, кто умирает изредка, возможно, теперь наступает смерть.

Она нахмурилась. Она – все еще в платье цвета ночи – стояла перед широким окном. Время от времени в паузах между вздохами обезьяночеловека она поглядывала на Землю, за ярким шаром которой висели неподвижные звезды. Ее платье было того же цвета, что и бесплодный, призрачный ландшафт снаружи.

Ее передернуло.

Люди/человек много чего наворотили; большие вещи на Земле. Большие и малые. Повсюду. А потом внутри этой вещи сражение. Потом мир, но не мир; мир на время, на короткое. Теперь наступает век воздуха/жидкостей, угроза для всех. Все должны действовать. Опаснее всего, если самая большая/самая малая вещь не действует. Самая большая/самая малая вещь сражается сама с собой, не может говорить со всеми «я»; плохо. Другие способы разговора; хорошо. Но лучше всего, если «я» говорит с «я».

На какое-то мгновение вид у обезьяночеловека стал почти счастливый; она улыбнулась ему, показывая, что поняла.

Ты.

Она указала на себя. Я?

Ты.

Она покачала головой, потом пожала плечами, развела руки.

Да, ты. Теперь я говорю тебе. Ты забудешь в будущем, но ты также все еще знаешь. Это хорошо. Возможно, все в безопасности.

Она неопределенно улыбнулась.

– А, вот вы где, – сказал Пьетер Велтесери, появившись со ступенек, ведущих на нижние палубы гондолы. Он развел фалды своего смокинга и сел рядом с Асурой, поставив трость с серебряным набалдашником между ног. Посмотрел на нее.

Несколько секунд она быстро моргала, потом тряхнула головой, словно прогоняя сон.

Пьетер посмотрел на женщину, которая стояла посреди гондолы и говорила не переставая. Он улыбнулся.

– Ну вот, наша Отшельница снова обрела голос. Я не думал, что она сможет долго молчать. – Он положил руки на набалдашник трости и уперся сверху подбородком.

– Ее зовут… Утшельница? – спросила Асура, взглянув на Пьетера и нахмурившись, – она пыталась снова уловить смысл речей женщины.

– Ее зовут Отшельница. Она та, кто уходит, отказывается, – тихо сказал он. – В некотором смысле мы все такие. По крайней мере такими, видимо, были наши предки, но она принадлежит к секте, которая считает, что надо уйти еще дальше.

– Никто ее не слушает, – прошептала Асура. Она обвела взглядом остальных на открытой палубе гондолы. Все они разговаривали между собой, разглядывали пейзаж, дремали, закрыв глаза, сидя или лежа, или грезили наяву.

– Они все это уже слышали, – тихо сказал Пьетер. – Не в точности это, но…

– Мы виноваты, – говорила Отшельница. – Мы дорожили нашими удобствами и нашим тщеславием, давая приют зверям хаоса, заселившим крипт, так что теперь человечество занимает едва ли одну сотую пространства крипта, да и эта малость расходуется впустую, отдана поклонению «я», тщеславию и мечтам о власти над тем, что мы отвергли, по нашим словам…

– И все, что она говорит, – правда? – прошептала Асура.

– Вот это-то и есть главный вопрос, – улыбнулся Пьетер. – Скажем так: в основе правда, но факты можно истолковать иначе, не так, как она.

– … Король – никакой не король, и это всем известно; что ж, замечательно. Но чего стоим и мы сами, что мы создали, кроме маски, чтобы скрывать свое глупое невежество и непригодность ни к чему.

– Король? – недоуменно спросила Асура.

– Наш правитель, – пояснил Пьетер. – Я всегда считал, что далай-лама – лучшее название, хотя у короля больше власти и меньше… святости. В любом случае монархия предпочтительнее. Это сложно.

– А почему она в кандалах?

– Это символ, – сказал Пьетер. На его лице появилось дразнящее, озорное выражение. Асура кивнула, серьезно глядя на Пьетера. Тот снова улыбнулся.

– Кажется, она говорит все это очень искренно, – сказала Асура Пьетеру.

– Слово со странно позитивными смыслами, – кивнул Пьетер. – По моему опыту, самые искренние подозрительнее всего в нравственном плане, а кроме того, лишены чувства юмора.

– Что случается, то случается, – продолжала Отшельница, – и изменить это уже нельзя. Мы – уравнение. Мы не можем отрицать алгебры Вселенной или результатов вычислений. Умрешь ты мирно или в истерике, в благодати или в отчаянии – не важно. Готовься или не замечай – не важно. Очень малое значит очень много, и почти все не слишком важно. Шанти.

– Я готов частично согласиться с последним заявлением, – сказал Пьетер Асуре, когда Отшельница села.

Поблизости находилась группка людей – они шутили и смеялись о чем-то своем, пока Отшельница произносила свои речи. Из этой группки поднялась рос-конто одетая женщина, подошла к Отшельнице и положила несколько леденцов в чашу рядом с ней. Отшельница поблагодарила и с неловким изяществом положила леденцы себе в рот. Она улыбнулась едва заметной улыбкой Асуре, а женщина тем временем, смеясь, походкой модели направилась к своим друзьям.

– Идемте, моя дорогая, – приятным голосом сказал Пьетер, поднимаясь и беря девушку иод локоток. – Подышим воздухом на нижней обзорной палубе. – Они поднялись. – Мадам, – сказал он, кивнув Отшельнице, когда они проходили мимо нее.

– Не беспокойтесь, – сказала Асура Отшельнице, направляясь вместе с Пьетером к ступеням. – Все будет в порядке, – подмигнула она.