— Апартаменты в башне не заняты. Я знаю это потому, что осмотрела дом до твоего приезда. Если мы с Эли поселимся в башнях, нам с тобой никогда не придется видеть друг друга. Я сделаю себе кухню в мамином врачебном кабинете. В других ее помещениях будет гостиная и все необходимое. Второй этаж будет моим, а на третьем Эли поселится в нашей старой детской.
Он скривился.
— Так ты уже все придумала.
— Я никогда не буду приходить в главное здание дома. Моим будет только башенное крыло, а весь остальной Хэрроугейт — твой.
— Что ты скрываешь, Джинкс? Что не в порядке с отродьем Толмэна?
— Что дает тебе основания думать, что она — его? — ушла Джинкс от ответа.
— Это же очевидно! — закричал он. — Ты думаешь, что можешь спрятать эти волосы и этот подбородок? Ты думаешь, что никто не заметит их?
— Так ты разрешаешь нам въехать в башенное крыло?
— Хорошо! Возьми себе башни! — Изо рта его вытекла слюна. — Но держи своего выродка подальше от моих глаз! Я не хочу видеть ни тебя, ни толмэновского выродка. Так что держитесь подальше от меня, слышишь?
Поначалу Джинкс думала, что не справится с воспоминаниями, охватившими ее в башнях Хэрроугейта. Она никогда не проводила особенно много времени в маминых кабинетах, поэтому эта часть дома не должна была бы возвращать ее к прошлому, но это оказалось не так. Каждый раз, когда она проходила через комнату, где когда-то больные ожидали приема у матери, в ушах ее звучал мамин голос: «Это называется инцест, Джинкс. От инцеста случаются ужасные вещи».
«Наверное, мне будет легче, если переделать комнаты, — думала Джинкс. — Но как справиться с этим?»
Позже, оглядываясь назад, она поняла, что не смогла бы остаться в Хэрроугейте без помощи Уилкокса, дворецкого Карра. Он был полным пожилым мужчиной, говорившим так, как будто рот у него был набит камешками, и ходившим так тихо, как ложится на землю осенний лист. Он появился в дверях в тот первый вечер с охапкой чистых простынь и одеял, пахнущих свежестью и солнечным светом.
— Послать кого-нибудь, чтоб застелили ваши постели, мадам?
— Нет, благодарю вас, Уилкокс, я сама управлюсь.
На следующее утро, после отъезда Карра, дворецкий пришел в сопровождении горничной, несущей поднос с едой — овсяной кашей и молоком для Элисон и беконом, яйцами и кофейником для Джинкс.
— Мадам будет есть в главной столовой? — вежливо поинтересовался он, как будто бы все слуги не слышали, как Карр накануне вечером орал на нее.
— Нет, Уилкокс. Я буду готовить здесь, как только… — Она поколебалась. — Надо будет внести некоторые изменения в комнаты.
— Не будет ли мадам возражать, если я приглашу необходимых рабочих?
Она взглянула на этого человека, который уставился в какую-то точку над ее головой с ничего не выражающим лицом. Джинкс попыталась было поблагодарить его, но слова застряли у нее в горле.
— Надо ли послать кое-кого из местных продавцов, чтобы мадам смогла выбрать обстановку?
— О нет, — пробормотала она, уставясь в пол. — То есть… Я не хочу никого видеть, не хочу, чтоб кто-нибудь знал, что я здесь.
— Так мадам предпочитает, чтоб я сам все устроил?
Она так и не поняла, кивнула ли она в ответ на это предложение, но вскоре появились рабочие, и Джинкс засела в детской, так как звук работающих пил и молотков загнал ее туда.
Хэрроугейт находился между озером Глэд Хэнд и озером Род. Башня со стороны дороги скоро превратилась в яркую кухню с черной четырехконфорочной плитой, ледником и шкафами из елового дерева. Пол покрыли ярким линолеумом.
Башня со стороны озера превратилась в нечто среднее между кабинетом и библиотекой. Комната, которая служила залом ожидания, стала удобной гостиной. Джинкс скоро привыкла к новой обстановке, но никогда по-настоящему не рассматривала ее. Она тосковала по Райлю, но когда бы ни взглянула на Элисон, в ней всплывало чувство вины и непрекращающийся ужас перед тем, что сделала она своей дочери и Эрику.
Но, несмотря на чувство вины, Райль всегда был с ней. И ночь за ночью лежала она в своей одинокой постели, вспоминая его руки, губы и слова любви, которые он шептал ей.
Она старалась забыться, постоянно занимаясь уборкой и чисткой комнат, но как только у нее выдавалась свободная минутка, чувство вины снова охватывало ее, и она снова вставала и принималась за дело.
Уилкокс продолжал снабжать ее всем необходимым. В леднике всегда был лед, а в шкафах — пища. В ее распоряжении всегда были чистящие порошки и мыло, которые она использовала больше с решимостью, нежели с мастерством. Методом проб и ошибок — с переменным успехом — училась она готовить. Как-то утром на кухонном столе появилась поваренная книга, но в ней ничего не говорилось о том, как варить яйца и предохранять гренки от пересушивания.
Появилось больше мебели и всякой кухонной утвари, новые простыни и занавески для детской и спальни Джинкс, игрушки для Элисон и корзина с готовой одеждой, из которой Джинкс выбрала то, что было необходимо ей с дочерью.
Как-то утром она нашла записку:
«Мадам, если вы будете оставаться в детской на весь день в течение недели, то ваши ванные комнаты будут модернизированы».
И это было сделано, так что вскоре все работы были окончены и все снова стихло.
Потом на книжных полках стали появляться книги. Некоторые она читала, некоторые — нет. За каждую из них она выписывала чек. Те, что ей нравились, Джинкс помещала в библиотеку. Те, что не нравились, Джинкс оставляла на кухонном столе, и на следующее утро они исчезали.
Она никогда никого не видела, но как-то услышала надтреснутый голос Карра и тихий, почтительный — Уилкокса.
Обычно, если что-то было ей нужно, достаточно было оставить записку на столе, и маленькие ее просьбы выполнялись. Она очень редко обращалась с просьбами, так как запросы ее были невелики, а желания — и того меньше.
Она занималась хозяйством без энтузиазма, с какой-то окоченелой апатией.
Джинкс больше не мучили воспоминания о прошлом, ее поразила какая-то бесстрастная оцепенелость, и она почти успокоилась, словно смирившись с совершенным ею грехом и наказанием за него.
Дни складывались в недели, весна сменилась летом, а лето — осенью. Когда кто-нибудь из садовников приходил в сад, а Элисон играла на крыльце, Джинкс уводила ребенка внутрь, подальше от любопытных глаз. Она не заметила, что расписание работы садовников внезапно было изменено и они больше не работали в южной стороне дома днем, но от ее внимания не укрылось то, что они часто работали в саду, когда она, уложив Элисон, сидела одна на балконе своей спальни. Она как-то не подумала о том, что это опять Уилкокс облегчил ее жизнь.
Дни становились все короче, а ночи — длиннее. Как-то утром она обнаружила на столе новые одеяла и счет. Она выписала чек.
Каждое утро стали приходить газеты. Ее не интересовал внешний мир, и она ни разу не раскрыла газету. Вскоре ей прекратили их доставлять. Никакой шум не проникал к Джинкс с первого этажа, но каждое утро она слышала, как на втором этаже убирают. Один или два раза до нее донеслись голоса и женский смех, высокий и неискренний.
Дорога проходила мимо ее окон, и Джинкс всегда знала, когда Карр был у себя, потому что его карета с помпой проезжала по ней. Обычно он приезжал ближе к вечеру с мужчиной или женщиной. Джинкс всегда в таких случаях отходила от окон. Но когда на следующее утро его экипаж выезжал из Хэрроугейта, она не могла не услышать высокий фальшивый смех и не увидеть вспышку медно-желтых волос.
Карр никогда не бывал дома днем, и в это время Джинкс и Элисон обычно гуляли.
На второй год своего пребывания здесь, когда деревья покрылись маленькими бледными листочками, трава зазеленела, а солнышко согрело ее лицо, Джинкс стала открывать калитку и отваживаться отходить довольно-таки далеко от своего крыльца. Укрытые кустами от любопытных глаз, они сидели на траве, и Элисон радостно играла рядом.
