И я развел руками, с улыбкой ответив:

– Если б кто-то один из вас за него ратовал, я б настоял, но коль ты вместе с нею, как откажешь? Благоутробни будьте, братолюбцы, не воздающе убо зла за зло, ни досаждения за досажденье! – процитировал я с кривой ухмылкой.

Но, не удержавшись, предупредил, что бесконечно добрым следует быть до определенной черты, иначе сочтут беспредельным дураком. Да еще попросил Федора убрать боярина от себя. Пускай без опалы, без ничего, и в Думе он остается по-прежнему, но и в ближних не держать, в смысле, в Малом совете. А еще лучше, учитывая, что ныне из него многие выбыли по причине смерти, распустить и сам совет, создав нечто новое. Или жалко?

– Да на кой он мне сдался?! – горячо возмутился Годунов. – Мне теперь, ежели хотишь знать, вовсе никто не надобен окромя тебя. Отныне ты у меня и за Малый совет, и за Боярскую думу, и за Освященный земский собор. Ты у меня и будешь единственным. А коль считаешь, что надобно новое, воля твоя, создавай и набирай туда кого пожелаешь, – и он …. вновь полез обниматься, чрезвычайно довольный, что уладил щекотливое дело.

Я тоже остался удовлетворенным. Столько кровушки попили из меня ребятки из Малого совета, что его расформирование как бальзам на душу. Да и Романов отстранен, пускай и не до конца. И подозрения свои насчет предательства боярина рано выкладывать. Сегодня в моем арсенале сплошь догадки, основанные на логике, но ни одного подтвержающего их факта. Выходит, гораздо лучше отложить откровенный разговор, авось что-нибудь удастся выведать у… Кызы-Гирея. И вообще, забудем на время про Федора Никитича. Пока Годунов ко мне с чистым сердцем и душой нараспашку, надо дела делать, а их хоть отбавляй, в том числе и первоочередных, из коих уйма неотложных.

И самое главное – крымский хан. Надо пользоваться удобным случаем, ведь «гостить» ему у нас предстоит недолго. От Москвы до Смоленска, как я говорил, четыре сотни верст с небольшим. Допустим, его орда отмахает по сотне за сутки, не тронув ни одной русской деревни. Получалось, через четыре дня они перейдут наши рубежи. Ну и гонец затратит на обратную дорогу столько же. Итог: на девятый день хана придется отпускать. Один из дней прошел, сегодняшний тоже не в счет, выходит, осталось шесть. Всего шесть для заключения союзного договора. Маловато, но если как следует постараться, можно попытаться уложиться.

Но это еще предстояло обсудить на заседании Боярской думы, а едва я заикнулся о своей идее, как сидевшие в Передней комнате недовольно загудели. Вопреки обыкновению, Романов первым подал голос и, явно выражая мнение подавляющего большинства, заявил, что ни к чему отпускать хана столь быстро. Пока он в наших руках, да вместе с сыном, самое время заставив его дать шерть, как тут называли вассальные грамоты и клятвы от восточных правителей. Заупрямится – найдем способы примучить. А когда поклянется в верности Руси, в покорности государю, тогда и на волю. Но одного – сынка по любому надо оставить в закладе, чтоб не надул.

И вывод. Мол, князь Мак-Альпин – воевода первостатейный, герой, богатырь и все такое, никто не спорит, но здесь в своих рассуждениях дал явную промашку. А впрочем, теперь это дело не его, но более солидных мужей, кои все учинят в лучшем виде.

Ишь, как лихо закрутил. А впрочем, правильно. Надо ж показать свою нужность и необходимость. Заодно и мне мое место указать.

Молчи, щенок! Знай, бейся на кулачках,

О деле ж дай старейшим говорить![50]

– Поручи мне, государь. Ей, ей, управлюсь! – горячо заверил боярин, попутно не забыв напомнить и про свои «тяжкие труды» с подсчетом деньги. Дескать, ему тоже несладко пришлось, но ведь не оплошал. И тут не подведет, сумеет заставить Кызы, примучит его, и никуда хан, опасаясь за жизнь своего сына, не денется.

Поддержали его и остальные. Причем, как и на заседаниях месячной давности, вскоре тема про хана и что с ним делать оказалась второстепенной, а на первый план вылезла моя личность. Ох, как мне это знакомо! Отличие лишь в том, что происходило на заседании Боярской думы, а не Малого совета, да и критиковали мягко, доброжелательно, вначале похвалив героизм и отвагу, как мою, так и гвардейцев, после чего следовало «но». Одно худо, сам все норовлю провернуть, не посоветовавшись ни с кем, и при этом зачастую упускаю весьма важное.

Дескать, последнюю затею я хоть и славно учинил, однако уж больно великой опасности подверг государя, под пули со стрелами его подставив. А вот если бы поначалу обговорил свою задумку с ними, глядишь, они бы непременно подсказали что-нибудь более безопасное для Федора Борисовича. Но нет, завел обычай молчком да молчком, ровно один умный, а остальные никуда не годны.

 – Да что мы, когда он и государю не счел нужным ничего поведать, – встрял толстяк Иван Иванович Годунов, которого с моей легкой руки теперь за глаза называли не иначе как губошлепом. – Не дело таковское самоуправство учинять, княже, ей-ей не дело.

 «И когда успел подслушать наш разговор с Федором?» – мрачно подумал я и вновь невольно покосился на Годунова, продолжавшего внимательно слушать выступающих. Отвлекся он всего раз, в самом начале, когда выступал второй или третий по счету, кажется, Сицкий. Подозвав к себе сидевшего за особым столиком Власьева, он что-то шепнул ему на ухо, после чего дьяк, кивнув, вышел, а Федор снова продолжил внимать боярам. Да мало того, что он молчал, так еще и одобрительно кивал выступающим, явно намекая, чтоб были посмелее.

Признаюсь, стало не по себе. Неужто начинается все по старому, как месяц назад?! Как-то рано. Или Марина успела поработать? Но я же не возражал на ее сегодняшнюю просьбу. Странно.

Меж тем критиканы, подбадриваемые кивками государя, стали понемногу расходиться. Только Сабуров с Нагим вякнули что-то в мою защиту, да Татищев с Салтыковым попробовали напомнить, что нынче обсуждается совершенно иной вопрос. Зато остальные…. Гав-гав, гав-гав. Постепенно заливистый лай поменял тональность. Рык послышался. Троекуров вставил пару слов о том, что если б ему поручили спасение государя, он бы спроворил поимку хана иначе и куда лучше. Эх, какой ловкий. Прямо заяц в крыловской басне: «Да я семь шкур с него спущу и голым в Африку пущу!» Репнин и вовсе высказал подозрения: не было ли у князя в его безумной затее тайного умысла. Ведь не миновать Федору Борисовичу лютой смертушки, ежели бы вседержитель в своей милости не сохранил его.

В это время вернулся Власьев с каким-то листом бумаги, каковой и вручил Годунову. Тот кивнул, принимая его, и углубился в чтение, но ненадолго. Едва воцарилась тишина, как он поднял голову и спокойно спросил:

– Боле нет желающих словцо поведать? Нет? Ну и ладно. Я вот послушал вас и помыслил, что коль вы все про князя Мак-Альпина заговорили, то и мне от вас отставать не след. Тут мне, – он помахал листом в воздухе, – Афанасий Иванович список принес, а в нем указано в каких острожках воевод нехватка. Что, князь, – повернулся он ко мне, – готов ехать в Мангазею?

«Так и есть – сбылись мои догадки», – вздохнул я.

Удивляло одно – слишком быстро. Думал, с месячишко, не меньше, все нормально должно быть, а поди ж ты, и недели не продержался. Впору снова Крылова цитировать. Как там у него?

Когда у нас беда над головой,

То рады мы тому молиться,

Кто вздумает за нас вступиться;

Но только с плеч беда долой,

То избавителю от нас же часто худо…[51]

Но деваться некуда. Лучше бы, конечно, Кострома, благо, что Мангазею я в своих мечтах приготовил Романову, но ничего не попишешь. Теперь придется самому переделывать слова Гоголя под тамошние красоты. Знаете ли вы полярное сияние? Нет, вы не знаете полярного сияния. Всмотритесь в него. С середины неба….

Ох и распишу, доказывая, что прелести украинской ночи не идут с ним ни в какое сравнение. Аж на сотне листов накатаю, благо, времени все равно девать некуда.