«Ах, да, – спохватился я. – Мне ж спасибо надо сказать… за подарочек».

Легкий поклон и учтивый ответ:

– Как повелишь, государь. Но… дозволь вначале ратные дела урядить. Да и с ханом о союзе договориться надо.

– Быть посему, – кивнул Годунов. – Дозволяю, ибо все нужно, особливо последнее. Опять же и вопрошал я тебя так, к слову. И впрямь негоже всякий раз одного тебя уроками озадачивать, а то эвон, серчает народец, сказывает, и они тож на что-то годны. Посему, – он повернулся к сидящим боярам и продолжил, – туда мы, пожалуй, князя Троекурова отправим. Или нет, его в Нарым. Пущай докажет, что лучше тебя во всем управится, как он тут перед всеми похвалялся. А князь Репнин у нас в иное место поедет. У нас в Сургуте тоже превеликая нужда в умных людях. Теперь про Сибир-городок. В него мы.….

«Браво!» – мысленно аплодировал я ему.

Шестерых он распределил. Все из числа самых говорливых, кто громче и заливистее остальных на меня тявкал. И места-то какие далекие, как минимум за Уралом. Честно говоря, поначалу я думал, что мой ученик так оригинально шутит, решив попугать народ. Но когда присмотрелся к нему, понял, что говорил он на полном серьезе. Напускная невозмутимость под конец слетела с лица, на щеках гневный румянец появился, губы сурово поджаты, а из глаз чуть ли не искры летят от злости. Не иначе как дошло до него, что не всегда достаточно перста указующего – подчас нужен и кулак наказующий.

Наконец дошел черед до Романова. Учитывая, что Мангазея оставалась вакантной, я возликовал, но боярин вовремя схитрил, сработав на упреждение, и сам первым спросил:

– А мне когда повелишь в Тонинское ехать, государь?

– В Тонинское? – удивился Годунов.

– Ну дак я ж сам туда вызвался шерть с хана взять, – напомнил боярин.

Годунов вопросительно посмотрел на меня.

– Нельзя Кызы-Гирея примучивать. Я ему слово дал, что отпущу подобру-поздорову, – пояснил я.

– Эва, – всплеснул руками Федор Никитич. – Да нешто можно от имени государя, допреж не спросимши его, ворогу лютому такое сулить?

– А я не от имени государя – от своего дал.

– Вот тебе и раз! – удивился еще сильнее боярин. – Да как ты осмелился-то?! Воля твоя, князь, но енто ты о себе возомнил излиха. За таковское….

– Не излиха, – вмешался Годунов, с усмешкой заметив: – Вот ежели бы ты, боярин, хану что-нибудь от моего имени посулил, я б спросил тебя, кто ты таков есть, да как осмелился. А князю и слуге государеву дозволено и оное, и многое иное. И слово князя, – звенел в мертвой тишине Передней комнаты его голос, – я к своему приравниваю, потому будет все яко Федор Константинович Кызы-Гирею пообещал. Тебя же, боярин, коль впредь учнешь мне или князю перечить….

Он сделал паузу, переводя дыхание, а может нарочно взял ее, не придумав, что он тогда сделает, и Романов, воспользовавшись ею, взмолился:

– Помилуй, государь-батюшка! Я ж токмо о пущем благе для державы твоей пекусь. Да и не о том речь, когда хана выпускать. Пущай хоть завтра в свой Крымский юрт возвертается, но ить шерть-то с него взять куда выгоднее, чем союз. Да и святитель подтвердит, что не след с басурманином дружбу водить. Не по христиански оно.

Патриарх Игнатий, присутствовавший на заседании Думы, неодобрительно уставился на боярина. А кому понравится, когда на него бесцеремонно переводят стрелки? Но делать нечего. Он с видимой неохотой поднялся со своего кресла и негромко пояснил:

– Союз есть уговор, а уговариваться с сарацином, ежели оно во благо для православного люда, не грешно. И в евангелии поведана притча Христа про доброго самаритянина, стало быть….

Говорил грек не долго, но весьма убедительно, приведя еще два-три аналогичных примера из Ветхого завета. Получив отлуп, Романов приуныл, а Годунов окончательно добил его, ехидно осведомившись:

– Выбирай, Федор Никитич: либо ты за неполную седмицу уговоришь хана вступить с Русью в союз, но не стращая и не запугивая, а по доброй воле, либо отказывайся, пока не поздно. Токмо помни – ежели возьмешься и не сумеешь, придется тебе доказывать свою пользу в ином – что ты воевода справный. В Мангазее….

– Без примучивания не токмо мне, но и никому иному таковское не под силу, – буркнул Романов, – одному господу богу.

– Высоко тебя боярин поднял, – с улыбкой обратился ко мне Годунов. – Эвон с кем сравнил.

– И ему не под силу, – заупрямился Федор Никитич. – Разве на дыбу Гирея вздернет, да пятки сыну его поджарит, тогда да, управится. Оно, конечно, князь и хитрости ратные добре ведает, да и людишек умеет подбирать славных, для любого дела подходящих. Токмо тут иное потребно. Вот для Мангазеи, чтоб рухлядь мягкую втайне от тебя морем студеным не вывозили, убытки огромадные для твоей казны чиня, ума у князя в достатке, а для хана…, – он покачал головой.

«Ишь ты! – восхитился я. – Даже сейчас не оставил мысли сплавить меня куда подальше. Оно и понятно. Как он там говорил…. Два Федора в коренниках, а третий Федор там ни к чему, лишний. Теперь получается, что количество остается прежним, но пристяжной поменялся местами с коренником. Ай-яй-яй, какое безобразие. Но в одном Романов прав – действительно тесно трем Федорам в одной упряжке, слишком тесно….»

– Что ж, поверю тебе, боярин, – задумчиво протянул Годунов. – Но и князя недоверием обижать не стану. Потому учиним так. Поначалу дозволим Федору Константиновичу с ханом потолковать, да поглядим, чего из того получится, – он неспешно прошел ко мне и, дружески положив руку на плечо, и продолжил: – Выйдет прок – хорошо, а и не получится – не беда. Ну а далее, княже, я про воеводу для Мангазеи с тобой потолкую. Самого тебя отпускать из столицы мне никакого резона – вдруг какой ворог налетит, а тут эвон как красно боярин про тебя сказывал. Умеешь ты людишек славных подбирать, чтоб все сполнили. А у меня таковское не всегда выходит, – посетовал он. – Вот и подберешь мне для воеводства в те края нужного человечка, а то боюсь промашку дать. И кого ни назовешь, княже, – он лениво скользнул-мазнул взглядом по Романову, – того я туда и отправлю. И вопрошать не стану, отчего да почему именно на него твой выбор пал. Поверю, достоин он.

– Расстараюсь, государь, – торопливо заверил я его. – Подберу самого подходящего, – и тоже Романова многообещающим взглядом огладил.

Позже Годунов мне пояснил, что специально оговорил срок принятия решения, давая боярину время для раздумий, как дальше себя вести.

А еще по настоянию Федора, бояре приговорили, что отныне мое имя приравнено к государеву. Не во всем, разумеется, но ежели кто услышит о князе «поносные речи», должен кричать «слово и дело[52]» на хулителя, с коим разберутся по-свойски. Перебор, конечно, но я не знал о его предложении заранее, а когда Годунов огласил его перед думой, протестовать было поздно.

Но жизнь совсем без проблем бывает редко, разве в виде исключения. Увы, и сегодняшний день таковым не стал….

В царские покои к Федору я пришел вечером того же дня не с пустыми руками – с гитарой. Хотел предложить сыграть для него с Мнишковной, а заодно и для… Ксюши. Мол, если царевна стесняется показываться передо мной с повязкой на лице, чего проще: пусть побудет в другой комнате. Да, не увижу я ее, но зато она меня услышит. Ну и переговариваться сможем.

Порез на руке, правда, болел, но ради такого дела потерплю.

Предложить я ничего не успел. Мрачный Годунов чуть ли не с порога «обрадовал» известием, что Ксении Борисовне еще с утра резко поплохело. Раненая щека распухла – страшно смотреть. Не известил он меня об этом, понадеявшись на Листелла, твердо уверившего его, будто к обедне ей получшеет. Но не тут-то было. Федор вызвал остальных медиков, но положительного результата они пока не добились и царевна по-прежнему в себя не приходит, мечась в бреду и в жару. Положение настолько тяжкое, что мать Мария Григорьевна, не выдержав, пришла к ней из монастыря и сейчас тоже находится в ее опочивальне.