– Ну и что? – не поняла Мария Григорьевна.

– Как что?! Он же замыслил, чтоб Земской собор его в государи избрал, а не худородного Годунова! Потому и улещал всех их по зиме – загодя к тому готовился. И ратиться хаживал для того же. Вот я и решил его к ним не пущать от греха. Ишь, меня бранить горазда, а лучше б о дочери своей подумала, – перешел он в контрнаступление. – Он же на Ксении давно жениться раздумал, аж в марте. За глаза ее и вовсе срамно величал….

«Вот оно, о чем он умолчал перед сестрой, – понял я. – Но как он мог поверить таким глупым оговорам?!» Ответ я получил через минуту.

– Сам слыхал, как он сестрицу твою бранил? – перебила Мария Григорьевна.

– Сказывали, – буркнул Годунов.

– Поди из твоих новых советников кто-то, нет? Да как бы не Романов.

– Ну и что ж, и Романов.

– А ты не запамятовал, что когда коня вадят, его завсегда гладят, а как привадят, так и придавят.

– Да ежели бы он один, – упрямо проворчал Федор. – И боярин Семен Никитич Годунов тоже о его глумных словесах про Ксению обмолвился.

– И его неча слухать. Он хошь и сед, да ума нет. Прошлое лето вспомни-ка. Из-за его зятя князя Телятевского, коего он, не спросясь тебя, самовольно не по отечеству в воеводские списки вписал, Басманов изменил.

– А спеси у князя и вправду немеряно – то я сам ныне утром видал, – парировал Годунов и язвительно поинтересовался: – Али мне и своим очам не верить?

– Мда-а, коль нет роженого ума, не дашь и ученого.

– Да есть у меня ум, есть! Авось на мой век хватит.

– Хватит, потому что без князя краток он будет, так и знай, – зловеще предупредила Мария Григорьевна. – Ишь ты каков! Еще на ноги не встал, а уже на дыбки норовишь подняться. Вот и выходит, что ты умница, яко попова курица.

– И неча меня на смех, – донесся до меня возмущенный голос Годунова.

– Да нешто я смеюсь?! Это чужой дурак – смех, а свой дурак – стыд. Хотя с тобой еще хужее, потому как ты через дурака перерос, а до умницы не дорос.

Я ухватился за голову. Что ж ты творишь-то, теща дорогая?! Я и то по голосу слышу, на взводе твой сын. Чуть-чуть осталось и сорвется – не остановишь, а ты прешь на него буром, как бык на красную тряпку.

– Чем же хуже? – донесся до меня возглас Годунова, дрожащий от возмущения как струна, еще немного и лопнет.

– Да это как в реке плавать. Кто вовсе не умеет, он редко тонет – опаску имеет, а кто счел, что научился, пошел поплавать, да и утопился. Вот и тебя дурнем-то не назвать. Ума – два гумна, да баня без верху. Токмо ум у тебя сам по себе, а голова сама по себе. И не три, не три бороду-то. Сама зрю, что волос пробивается, а проку?! Ум ить не в бороде, а в голове! Не зря про таких как ты сказывают: под носом взошло, а в голове не посеяно. Али ты и впрямь помыслил, будто ты – ума палата?

– Как знать, может и палата!

А в голосе явный вызов. Точно, на пределе парень, раз он таким тоном мамочке отвечает. Ох, чую, быть беде….

– Ума палата, да другая не почата, а та, что почата, совсем не покрыта. Учен ты, Федя, да не разумен, а из глупого разума дури не выполешь.

– Кой-кто иное сказывает.

– Ишь ты, кой-кто. Похвалили дурака, а он и рад-радехонек. Ох, Федя, Федя. Пора бы, пора в людишках разбираться, да смекать, кто на что годный. А ты у меня с оглоблю вырос, а ума не вынес. В народе сказывают, про всякого дурака своя песня сложена, а про тебя, сыне мой разлюбезный, ежели ты князя из Москвы изгонишь, их десяток споют – верь мне. В родню ты толст, да не в родню прост.

«А это вообще ни в какие ворота, – уныло подумал я. – Особенно, если припомнить, что излишняя полнота – его пунктик. Помню я, с какой завистью он на меня в бане поглядывал».

А Мария Григорьевна расходилась все сильнее.

– Потому велю тебе, – и я вздрогнул от ее приказного тона, – отсель прямо нынче к князю идти, да так и скажи ему: прости на глупости, да не взыщи на простоте, потому как недозрелый умок, что вешний ледок. Да вперед сторожись Федора Константиныча ни делом, ни словом худым не изобидеть, потому как это у него ума палата, а у тебя и всегда не больно богато, а нынче ты, Федя, дураком поперхнулся и вовсе рехнулся.….

Досказать она не успела – раздался грохот. Не иначе как сынишка все-таки не выдержал и вскочил с места, свалив лавку, на которой сидел.

«Последний вариант закончился так плохо, что хуже и быть не может», – грустно констатировал я.

Но ошибся. Может, еще как может, потому что сынишка… перепутал двери. Ринувшись, куда глаза глядят, он рванул на себя ту, что поближе, благо полуоткрыта, и опешил, глядя на меня. Я, обалдев от такого развития событий, тоже молчал, уставившись на него. Да и чего тут скажешь? И Мария Григорьевна ни гу-гу. Именно тогда, когда надо пояснить, она, как назло, язык проглотила.

– Ну, князь, теперь все! – выдохнул наконец мой бывший ученик. – Этого я тебе никогда…., – не договорив, он с силой шарахнул дверью, и бегом устремился к выходу.

«Мда-а, то ли жребий так пал, то ли черт за руку дернул..., – вздохнул я. – Точнее, за дверную ручку».

Я вышел из кладовки и с упреком уставился на свою тещу. Сказать хотелось много чего, да вот беда – все из ненормативной лексики.

– Ну, чего вылупился? – сердито буркнула она. – Сама зрю, неладно вышло. Да кто ж мог подумать, что он двери спутает, – и «обнадежила» меня. – Ништо, завтра я его сызнова позову, не печалься.

– Лучше не надо, – уныло попросил я, представляя, что она ему наговорит. Сдается, после повторной беседы ее сынишка законопатит меня в такие места, по сравнению с которыми мне и Тобольск за южный курорт покажется.

– Я лучшее тебя ведаю, что надобно, – огрызнулась она. – И все, ступай себе.

Оставалось кивнуть и уйти. Хотел напоследок поблагодарить за помощь, но не стал. Еще подумает, будто издеваюсь, а я на полном серьезе. Ну да, вышло – хуже не придумаешь, но она ведь искренне хотела нас примирить.

А касаемо моего мрачного прогноза о будущем месте проживания, он наполовину сбылся уже в этот день, и никакой беседы не понадобилось. Это я думал, что мои неприятности похожи на разрастающийся снежный ком. На самом деле они оказались лавиной…

Годунов меня ждал на выезде из монастыря, сидя в седле. Лицо по-прежнему красное, шапки нет, что само по себе говорит о степени взволнованности, шевелюра всклокоченная, глаза злющие-презлющие. Телохранители-гвардейцы, стоящие метрах в десяти, взирали на него чуть ли не с испугом. Зато бояре, которых насчитывалось человек пять, с явным удовольствием.

Перегнувшись с коня, Федор выдохнул мне прямо в лицо:

– Мало тебе моей сестры, кою….

Не договорив, он обернулся в сторону своего сопровождения – не слышат ли. Но договаривать не стал. Снова повернувшись ко мне и тяжело дыша, тем же хриплым шепотом начал вторую фразу:

– Теперь еще и родную матушку супротив меня…..

Я продолжал молчать. Он выпрямился в седле и, повелительно протянув в мою сторону руку, провозгласил:

– И чтоб не чрез три дни, а к завтрашнему вечеру духу твоего в Москве не было….

– В Кострому?

– А енто я погляжу куда.

Звучало многозначительно. А впрочем, этого и следовало ожидать. Ну и ладно. Зато голому терять нечего.

– С Ксенией Борисовной, как я понимаю, ты мне попрощаться не дозволишь? – невозмутимо уточнил я.

– Верно понимаешь, – кивнул он. – Я уж ей повелел и косы сызнова в одну переплести[28]. Да чтоб до отъезда не смел входить в царские палаты. Нынче всех гвардейцев о том упрежу, дабы ни в ворота тебя не пускали, ни на Красное крыльцо.

– Не надо предупреждать, государь, – тихо попросил я. – Я и без того твой запрет не нарушу.

– Пущай так, – кивнул он, понемногу успокаиваясь и, выпрямившись в седле, на прощание с горечью протянул: – Эх ты! Я ж тебе верил, яко….