– Нельзя нам ждать-то, – и прерывистым шепотом добавил: – Никак нельзя, – и снова умоляюще уставился на меня, а лицо красное – куда там вареному раку.

Я остолбенел. Час от часу не легче. Жаль, моему братцу никто не удосужился подсказать прописную истину: с кем бы дитя ни тешилось, лишь бы предохранялось. А теперь что ж, и впрямь под венец остается.

– Мария Владимировна сказывала, что ежели я поспешу, – заторопился он с пояснениями, извлекая из-за пазухи тоненький рулончик со здоровенной серебряной вислой печатью и протягивая его мне, – то опосля можно сказать, будто дите раньше времени народилось. Когда ж мне к матушке Дарье ехать, сам помысли. Я и к тебе не ехал – летел, а завтра поутру, ежели ты благословишь, обратно. А приглашение матушке игуменье на свадебку само собой, пошлем.

Я молчал, не зная, что предпринять. Давать согласие жуть как не хотелось, и не давать тоже нельзя. Вон как далеко у них зашло – дальше некуда.

– А про то, что у тебя с государем не ладится, Марии Владимировне ведомо, потому я тайно и прискакал, чтоб никто иной не сведал. И грамотку она токмо тебе прислала, – и он напомнил. – Да ты прочти, прочти ее.

Я угрюмо уставился на неровные строки. Мда-а, сумела королева подыскать нужные слова, обращаясь к двоюродному брату жениха. И сетование на одиночество, на горькую женскую долю, и напоминание, что я сам все закрутил, можно сказать, выбил ее из колеи монастырской жизни, и мольбы не отказать, и…. Текст чуточку бессвязный, но чувствуется – писано сердцем. Не просьба – крик души.

– Мы и имечко сыскали для дитяти. Петрушей решили назвать, – жалобно, словно предчувствуя мой отказ, протянул Александр.

Если б не недавний разговор с Годуновым, не знаю, как бы я поступил. Но мысль о том, что я в случае отказа уподоблюсь престолоблюстителю (нет и все тут! Слышать ничего не желаю!) разрешила мои колебания. Я покосился на полупустой жбан с медом, набухал в оба кубка меду и поднялся со своего стула. Вид у меня был суровый, и братец решил, будто я хочу отказать ему, но я взял в руки икону и…

А выпили мы с ним потом. Или правильнее сказать обмыли? Впрочем, какая разница.

Правда, на душе от невольной мысли, в какой обертке поднесут Федору это событие, кошки скребли. Возможно, известие о женитьбе моего брата на ливонской королеве окончательно переполнит чашу терпения моего бывшего ученика и тогда у меня не получится усидеть и в Костроме. Но я старался держать себя в руках, успокаивая себя тем, что сейчас вообще неизвестно, как оно обернется дальше. И кто знает, не исключено, что в скором времени мне самому придется вместе с Ксенией искать убежища в Колывани. Временное, конечно, но тем не менее. А кто нас там приютит, если я сегодня ответил бы брату отказом? Да и в любом случае не мог я так поступить. Своей грамоткой Мария Владимировна попросту сразила меня, убила наповал.

И не знал я тогда, что этим согласием снова раскрутил колесо русской истории, кое с противным скрежетом завертелось все быстрее и быстрее….

День начался… с проводов. Шурик не солгал. Как я ни упрашивал отложить свой выезд до вечера, вместе бы Москву покинули, но братец ни в какую: надобно поспешать и точка. Укатил он спозаранку и к тому времени, когда мне на подворье принесли повеление Годунова, я уже давно не спал.

Обставлено все было весьма торжественно: впереди зачитывавший указ Власьев, сразу за ним кучка бояр, включая Романова, ну и два десятка стрельцов в красных кафтанах. Я стоял хмурый, держась одной рукой за живот. Пусть Никитич воочию убедится, что Багульник сработал на совесть.

Но содержимое указа меня порадовало. Из конкретики, помимо стандартных слов про то, как «осерчал» на меня государь, ничего страшного. Кострома по сравнению с Мангазеей, показалась мне Адлером, Анапой и Алуштой. Кроме того, внимательно слушая дьяка, я уловил и еще кое-что, весьма для меня приятное.

Да, из Москвы мне предстояло удалиться «не мешкотно», то есть нынче же, до заката солнца, и гвардейцев, кроме одной сотни, брать с собой воспрещалось. Но далее говорилось, что мне напоследок надлежит «урядиться в делах ратных яко должно», дабы в мое отсутствие государю порухи ни в чем бы не было и «кажный из моих воев добре ведал бы свою учебу».

Ну совсем красота. Выходит, из того, что меня послали, ещё не следует, что мне непременно надо идти в указанном направлении. И вообще для начала путь совсем близкий, в Вардейку, а когда оттуда далее – все от меня зависит. А я уже сейчас чувствую, что не уряжусь как должно в ратных делах за два-три дня. Как там в «Формуле любви»? Ежели постараться, то от силы за две недели управлюсь, не раньше. А если как следует потрудиться, и вовсе не меньше месяца уряжаться с ними придется, а то и два-три.

А места там хорошие, привольные. Сосновые леса на загляденье, река – век бы сидел на бережку даже без удочки, просто так, у костерка, восходами да закатами любовался. Никакой грызни, никаких бояр, сплошная лепота. Выходит, отпуск у меня нарисовался, так чего печалиться? Радоваться надо. Я и радовался, причем настолько сильно, что как ни старался, под конец не смог скрыть своего веселья. И Романову, да и прочим, оставалось лишь удивленно таращиться на меня, ибо впервые за все время опальный, слушая «гневное слово государево», стоял и улыбался. Иногда и слегка, конечно, но тем не менее.

Теперь можно приступать и к выполнению вчерашнего обещания, но вначале кое-какие мелочи: гитару настроить, Дубца проинструктировать и прочее.

…Преодолел я забор, огораживающий передний Конюшенный двор, с учетом того, что последнее время было не до занятий спортом, достаточно легко. Правда, без гитары. Ни к чему рисковать дорогостоящим инструментом, а потому футляр с нею принес мне Дубец, пройдя во двор обычным путем, через ворота.

Разумеется, и я мог пройти точно также, гвардейцы пропустили бы, но я же слово Годунову дал. Опять-таки никакой романтизьмы. Зато сиганул через заборчик и мгновенно должный настрой появился. Эдакий боевой задор вкупе с молодецкой лихостью.

Но жизнь вновь внесла свои неприятные коррективы. Во-первых, забор с обоих сторон густо порос крапивой. Помнится, в прошлом году, когда гвардейцы во главе со мной «навещали» ночью Дмитрия, ее столько не было, особенно внутри. Да еще спикировал неудачно, в самые что ни на есть заросли, и руки при приземлении обстрекал изрядно.

А во-вторых, едва я, приняв из рук поджидавшего меня Дубца футляр с гитарой, сделав пару шагов, как мой стременной, направившийся следом, сокрушенно охнул.

– Княже, порты-то…

Я обернулся, недоуменно посмотрел на него, затем туда, куда он указывал, и чуть не взвыл от злости. Все-таки задел я заостренные наверху колья тына, и хорошо задел – прорезь получилась сантиметров в пятнадцать, клок штанины аж свисал. И как назло начиналась она в таком месте, чуть выше колена, которое полы кафтана не закрывали.

– Обратно на подворье вернемся? – осведомился стременной и досадливо ойкнул. – А я ить всю твою одежу на струг отправил. И чего теперь?

– Чего, чего, – озлился я. – Иголку с ниткой из шапки доставай, шить будешь. Только не здесь. Вон, давай обратно в кусты вернемся.

Но уединиться не получилось. Спустя пару минут один из бдительных гвардейцев, стоящий на воротах, подметив загадочное шевеление в кустах, решил проверить, что там, и над моим ухом раздался звонкий голос:

– А ну, кто такие? – но почти сразу, стоило мне повернуть голову к вопрошавшему, последовало продолжение. – Ой, княже, не признал. А вы чего тут с Дубцом?

Хорошо, что я не стал приспускать штаны и стременной латал их прямо на мне, а то вообще стыдобища. Ведь невесть чего подумать можно. Да вдобавок от неожиданного возгласа Порожка, как звали гвардейца, рука Дубца дрогнула и он чуть промахнулся, вогнав иголку мне в бедро. Впрочем, ситуация и без иголки неприятная. И больше всего я злился на самого себя. Предлагал же Багульник прихватить лестницу, а я отмахнулся. Ну и дурак! Скоро двадцать пять лет грохнет, а все романтизьму подавай.