Но сравнял я счет всего на пару часов, поскольку, вызвав меня к себе после обеда, когда Федор почивал, Марина прямо с порога заявила:

– А не больно-то кичись, князь. Лучше отставь свой гонор, да поклонись мне в ноги и сказывай Федору Борисовичу, что я тебе повелю. Али ты помыслил, будто ныне вины свои полностью искупил? Ан нет.

– В писании сказано, кто бросает камень вверх, бросает его на свою голову, и коварный удар разделит раны, – мрачно предупредил я ее. – А еще говорится, кто роет яму, сам упадет в нее, и кто ставит сеть, сам будет уловлен ею.

– Никак грозишься? – недовольно поджала губы Марина. – А ведешь ли, что стоит мне пальцем шевельнуть и от тебя мокрое место останется, ровно от мухи раздавленной.

– Судя по моим габаритам я больше на медведя похож, – не пожелал промолчать я. – Придется не пальцем, рогатиной шевелить. Да и получится ли? У меня лапы крепкие, извернусь да сломаю. И как тогда?

– Ведаю, увертливый ты, – кивнула она. – Потому я их для тебя ажно две припасла. Одной не завалю, другой достану. До вечера тебе последний срок подумать, а завтра на сидении в Малом совете, коль покаешься, знак мне дашь – я пойму. Ну а коли нет – не взыщи.

И, криво усмехаясь, осведомилась, не запамятовал ли я про свое обещание насчет песен, а то ей нынче что-то заскучалось, посему хотелось сегодня вечерком послушать шкоцкого баюнника.

Ну и зараза! Вначале в помоях с ног до головы искупала, а я ее развлекай. Я хотел вежливо пояснить, что проблема со струнами пока не решена, но передумал. Она ж только и ждет моего отказа, а потом пожалуется Федору, как князь Мак-Альпин ее послал. И оно мне надо? Нет уж: вы хочите песен – их есть у меня. И такое спою – надолго запомнится. Да и для престолоблюстителя подыщу подходящее.

И я ответил согласием. Мол, струны вчера куплены и установлены, сам сегодня хотел предложить государю усладить свой слух моими песнями, и непременно приду. Слово я сдержал и вечером появился в палатах с гитарой. Но сомневаюсь, что песня Высоцкого «Притча про правду и ложь», с которой я начал свой маленький концерт, понравилась Годунову. Чересчур явные намеки в ней имелись. Улыбка с его губ слетела где-то после третьего куплета.

 – …Правда смеялась, когда в нее камни бросали, – пел я, глядя, как все сильнее и сильнее хмурится престолоблюститель, и наивно полагая, что мне оно на пользу, ибо до человека начинает доходить истинное положение дел.

– Кстати, навесили правде чужие дела…, – старательно выводил я, не сводя с него глаз и ликуя в душе: «Неужто подействовало?!» Владимир Семенович, конечно, гениальный поэт, но чтоб столь быстро?

 Пока исполнял многозначительную концовку – «голая правда со временем восторжествует…» – продолжал неотрывно смотрел на Мнишковну, которая была вне себя от злости.

– А повеселее у тебя ничего нету, князь, – скривив губы, осведомилась она, едва я закончил.

Ах, тебя развеселить надо? Изволь, найдем. У Высоцкого на любой вкус имеется. И я, недолго думая, затянул «Песню про вепря», тоже содержащую в себе кое-какие ассоциации. И насчет бывшего лучшего, но опального стрелка, и о его препирательствах с упрямым королем, а вепрь меж тем ошивался возле самого дворца…. Но на сей раз, судя по беззаботной улыбке Годунова, мои намеки ускользнули от него.

– Трубадуры обычно про рыцарей поют, да про прекрасных дам, – не удержалась от критики Марина по окончании песни. – А ты невесть чего.

Так тебе дам с рыцарями подавай?! Ну заполучи напоследок! И я залихватски затянул про барона Жермона, отправившегося на войну. На Годунова я поглядывал, лишь когда речь шла о самом бароне, зато остальное время не сводил глаз с Марины. Особенно когда повествовал про проказы его развеселой женушки, которой помогали не скучать маркиз Парис, виконт Леонт, сэр Джон, британский пэр, и конюх Пьер.

Мой недвусмысленный намек на торопливо сброшенный Мнишковной траур (и трёх месяцев не прошло со дня гибели ее супруга), а заодно и на ее потуги срочно завести ребенка от кого ни попадя, она, судя по губам-ниточкам, прекрасно поняла. Но выдержки стерпеть и ни разу не перебить хватило.

Сдается, яснейшая решила высказать все критические замечания позже. И я угадал – так оно и вышло. Едва я взял последний аккорд, постаравшись рвануть струны, чтобы одна из них лопнула (наглядная отмазка от последующих концертов), как Марина взорвалась. Мол, довелось ей слыхивать, как в иных странах люди из благородного сословия берутся за лютни для услаждения прекрасной дамы, но до такого непотребства не доходят. Сдается, и на Руси не каждый скоморох отважится на таковские песни перед своим государем.

Бедный Федя попытался вставить словцо в мою защиту, но куда там. Озлившаяся Мнишковна слушать ничего не желала. Я тоже помалкивал, согласно кивая, но с таким видом, что было видно: плевать я хотел на твою критику. Да, я – гусляр, скоморох, кощунник, бахарь, и вообще назови хоть горшком, только в печь не ставь, а и поставишь, мне на это чихать. Равно как и на тебя, дорогая наияснейшая. И знаков ты никаких от меня не дождешься, ибо я служу государю, а не тебе. Прислуживаться же и вовсе никому не стану.

Расплата наступила наутро, на очередном совещании. Вновь все понеслось по старой схеме: невинное, можно сказать, деловое начало, а затем Годунов поднимал меня, желая узнать мнение князя Мак-Альпина. Случалось, он забывал, но подсказывала Марина. И ведь как хитро поступала чертовка. Если она чуяла, что я могу, пусть и скрепя сердце, но согласиться с остальными, ибо вопрос не принципиален и не больно-то существенен, она помалкивала. Но стоило ей подметить, как я морщусь от очередного бреда сивой кобылы, как она произносила фразу, ставшую чуть ли не традиционной:

– А яко о том мыслит князь Мак-Альпин?

Это становилось началом очередной экзекуции. Я поднимался и говорил, что думаю. А потом приходила моя очередь слушать, что думают остальные. Не о вопросе – обо мне самом. Словом, жизнь у меня пошла, как у карася: весь мокрый, вокруг одни щуки и что ни проглотишь – вмиг дергают за леску. Пару раз мелькала мысль схитрить, согласиться, но язык не поворачивался – как назло предлагали такие несусветные глупости, что оставалось за голову схватиться.

Не мог я их поддерживать, никак не мог.

Вот что, к примеру, изобрел для поправки благосостояния царской казны Романов, заявивший, будто надо понизить содержание серебра в копейке. Мол, стоит начать делать из «скаловой гривенки», то есть половины фунта, не триста копеек, как прежде, а шестьсот, и все – доходы сразу увеличатся вполовину. Для начала же, дабы побыстрее их извлечь, следует заняться перечеканкой ефимков, назвав их рублями. С одного этого казна вмиг получит десятки тысяч. А со временем можно и вообще заменить всю монету медью. Выплаты же всех податей требовать старой доброй серебряной деньгой.

Финансист хренов! Он, значит, умный, а народ сплошь и рядом идиоты. Не-ет, верно сказал какой-то мудрец, что даже светлые помыслы дурака всегда отбрасывают черную тень.

Нет, сама по себе мысль насчет медной монеты неплохая, но внедрять новшество надо совершенно иначе, чтоб народ мог всегда свободно разменять медяки на серебро. Более того, для упрочения доверия к новым деньгам, надо потребовать от людей противоположное: не меньше трети податей, а в первые пару лет половину, выплачивать именно медью.

Правда, в этом случае государство, останется честным, но не получит навара. Зато в случае реализации предложения боярина, явственно припахивающего банальным жульничеством, кратковременная выгода вскоре сменится инфляцией. Самом Годунов – в довесок – получит взрыв народного негодования. Впрочем, что я? Скорее всего, бунт приключится гораздо раньше, спустя считанные месяцы с того момента, как государство станет расплачиваться перечеканенными ефимками, выдавая их за полновесные рубли.

И мне соглашаться с этой аферой?! Да ни за какие коврижки!

Но краткий курс экономического ликбеза, проведенный мною среди бояр и окольничих, проку не дал. В суть моих пояснений никто и не пытался вникать. Разве Власьев, ставший чуть ли не единственным слушателем. Как ни странно, внимал мне и Татищев. Да и позже, вопреки обыкновению, он не полез в атаку на меня – никак уразумел. Остальные же во время моих пояснений насмешливо усмехались и неодобрительно ворчали, либо сурово качали головами, вполголоса переговариваясь с соседями. О чем? Да по стандарту: «сызнова князь супротив опчества пошел» и, само собой, «не желает порадеть государю».