– Возок я старый вдали видала, – припомнила она. – Он у дальнего тына стоит, почти напротив ее опочивальни. Червленый такой, токмо краска облупилась изрядно. Пред ним еще один, зеленый, без полозьев, и оглоблями к палатам повернут. А оглобли те прямиком на ее оконце указывают.
Совсем прекрасно. Теперь я точно буду знать, где мне завтра встать. И помешать никто не сможет. Федор-то до обеда вместе с Мнишковной на заседании Малого совета, да и мои главные недоброжелатели там же. Конечно, потом ему обязательно донесут, но это потом. Опять-таки я в палаты не зайду, да и переговариваться с нею не стану. Получается, ни одного запрета ее братца не нарушу. И вообще, семь бед, один ответ.
– Так мне ждать ответа-то, али как? – осведомилась девчонка.
Я покачал головой.
– Неужто не черкнешь чего-нито напоследок? – удивилась она.
– Боюсь, тоже, по примеру царевны, бумагу слезами намочу, – пояснил я. – Голосом куда надежнее. Потому передай ей на словах, что завтра самолично приду попрощаться. Правда, не в ее покои – государево повеление надо выполнять – а на Передний двор. Подле зеленого возка, о котором ты говорила, и встану. Разговаривать мне с царевной не велено, но не беда. Она тут про песни мои писала, мол, помнить буду. Ну так я завтра ей еще спою, чтоб получше помнилось. Пусть она за пару часов до обедни велит тебе окна в своей опочивальне открыть.
– Во как! – восторженно сверкнули ее глаза. – Неужто взаправду сказываешь?!
Я усмехнулся.
– Слово князя Мак-Альпина дороже золота…
– ….и крепче булата, – подхватила она и… поклонилась. – Прости на худом слове, княже. Уж больно дивно таковское слышать, вот и усомнилась на миг, – и вдруг помрачнела. – А как же ты чрез врата-то? Не велено ж?! Царевна сказывала, что Федор Борисович и к Красному крыльцу тебе подходить воспретил….
Я почесал в затылке. Действительно не велено. Нет, пустят меня, конечно, как не пустить, но подводить гвардейцев не хотелось. Хотя…. А на кой чёрт мне сдались эти врата?! Тын же имеется! Штурмовать его с гитарой в руке не совсем сподручно, но приспособлю ее как-нибудь за спину. А обратно вообще красота – мне же один вход воспрещен, поэтому назад я выйду как все прочие, через ворота.
– Раз воспретил – надо выполнять, – поучительно сказал я и лукаво улыбнулся. – А вот перелетать запрета не было.
– Перелетать? – озадаченно уставилась на меня Галчонок. – Как баба-яга что ли? На помеле?
Фу, какое сравнение! Даже обидно.
– Нет, на крыльях любви, – сурово отрезал я.
– Енто тоже передать? – заулыбалась Галчонок, восторженно шмыгнув носом-пуговкой.
– Передай, – кивнул я и, велев Дубцу на всякий случай проводить девчонку до Красного крыльца, все-таки подался в душ. Завтра перед любимой я должен предстать свежий, нарядный и… помытый….
Кстати, вовремя. Десятью минутами позже и все – никуда бы я не пошел, будучи вынужденным вновь принимать гостей, но на сей раз издалека. Я глазам своим не поверил, когда увидел перед собой своего двоюродного братца Александра Алексеевича. Вообще-то он – Константинович, ибо родной сынишка дяди Кости, успевшего здесь порядком наследить тридцать четыре года назад. Но я придумал ему чуточку иную биографию, недолго думая зачислив его в сыновья к своего подлинному отцу.
Не скажу, что приехал он кстати (неподходящий денек для веселья), но я ему действительно обрадовался. К тому же, когда я был у Марии Владимировны в Колывани, он находился в Речи Посполитой, причем под крепким запорами, как и все посольство ливонской королевы. Девять из десяти, после столь сокрушительного разгрома Ходкевича Сигизмунд должен был их отпустить, но десятый шансик оставался. И то, что он не сработал, отрадно.
Посидели мы с ним хорошо, да и усидели прилично, хотя в меру – мне ж завтра песни петь и напиваться нельзя ни в коем разе. Выпили бы и меньше, но нарисовался дополнительный повод. Оказывается, он прикатил в Москву по делу, испросить моего благословения. Правда, я моложе его чуть ли не на десять лет, но он считает меня в отца место, вот и…
Поначалу, едва услышав о его женитьбе, я заулыбался. А чего, дело хорошее. Мне кислород перекрыли, пускай хоть у брательничка все нормально будет. Уверенный, что кого бы он там ни подобрал себе в жены, я ее навряд ли знаю, без лишних разговоров направился к иконе, спросив одно, да и то из-за его недавнего визита в Варшаву – не полячка ли она. С недавних пор у меня к прекрасным представительницам этой нации возникло некоторое предубеждение, потому и не хотелось, чтобы он связал свою жизнь с еще одной Мнишковной. Понимаю, глупо звучит, гадюк и на родных просторах хватает, да таких, что им и наияснейшая в подметки не годится, а все равно не хотелось бы. Но тот испуганно замахал на меня руками, завопив про исконно русскую, и я облегченно вздохнул.
Второй вопрос, знаю ли я его юную избранницу? Задал я его исключительно для проформы (откуда мне ее знать) и, не дожидаясь отрицательного ответа, снял со стены икону, повернулся к нему и замер в оцепенении….
Хорошо, не успел благословить – он, потупившись, назвал ее имя-отчество. Улыбку с моего лица как ветром сдуло. Мда-а, оказывается, я поспешил со своим прогнозом – знакома мне братишкина невеста, притом… гм, гм…. весьма близко. И насчет ее юности я погорячился: ливонская королева Мария Владимировна уже не молода и как бы не постарше мадам Грицацуевой. Впрочем, все остальное точь-в-точь как в описании Ильфа и Петрова – природа одарила ее не менее щедро, расстаравшись и с арбузной грудью, и с расписными щеками, и с мощным затылком.
Видя мое колебание, он… бухнулся мне в ноги. Ну и что мне с этим обалдуем делать? Поднял, усадил, до краев налив в его кубок липового медку, накатили мы с ним и я принялся…. Нет, не читать нотацию. Недавний пример моей будущей тещи стоял перед глазами и упаси господь поранить трепетное сердце влюбленного брата. Просто начал деликатно выяснять, насколько велики его чувства к королеве. Оказалось – весьма. Его любовь столь огромна, что…. Словом, Амор и глаза кверху, у-у-у!
Ох, Шурик, Шурик! И угораздило тебя вляпаться. Не иначе как сказалась твоя невинность, кою ты хранил в монастыре до тридцати с лишним лет, а тут сорвалось и понеслось под откос.
Попробовал осторожно заикнуться о возрасте, а он в ответ:
– Чай, Мария Владимировна не малина, в одно лето не опадет. Да и в народе сказывают: бабе сорок пять, баба ягодка опять, – и с таким вызовом в голосе, куда там бойцовскому петуху.
Спорить я не стал, хотя аргументов было предостаточно. Ей и сейчас сорок шесть, а на следующий год станет сорок семь и через три-четыре года эта ягодка будет годна разве на варенье. Нет, и в пятьдесят можно выглядеть на тридцать, но заниматься этим надо лет двадцать, и не в нынешние времена, а в моем родном двадцать первом веке. Словом, если поделить возраст человека на четыре условные стадии: детство, юность, вы отлично выглядите и вы прекрасно держитесь, то Мария Владимировна пребывает на последней.
Но промолчал – не хватало нам поссориться. Единственное, о чем я попытался заикнуться, об отсрочке. Дескать, вопрос с женитьбой – одно, а как с замужеством. Глядя в недоуменные глаза братца пояснил, что коль его избранница – королева, пусть и не вполне самостоятельная, с кондачка такое решать нельзя. Дело-то получается государственной важности. А что Федор Борисович скажет? Вдруг на дыбки встанет? И мне самому о таком заикаться тоже нельзя – вышел я у него из доверия. Да и матушка Александра, в смысле, мать-игуменья, тоже поди ни сном, ни духом. Словом, давай-ка, старина, немного обождем.
В мыслях держал иное – выбить у него эту страсть по принципу клин клином. Со временем у меня в обрез, но ничего страшного – успею сыскать возле храма Василия Блаженного пару-тройку девах поазартнее и подсунуть ему. Глядишь, поутру на кое-какие вещи станет смотреть иначе и гораздо проще.
Но он в ответ, уставившись в миску с солеными груздями и краснея буквально на глазах, смущенно выдавил:
