С крыши было видно, как со стороны заброшенного завода к бункеру ковыляют группки зомби. Пока еще они были далеко и двигались медленно, но упорно, так что через каких-нибудь десять минут должны были оказаться совсем рядом. Но у ворот в бункер, тех самых, которые выходили на заболоченное озерцо, возникло стремительное движение. Хрипло заперхали автоматы, кто-то упал и заорал диким голосом, но стрелять из тяжелого «Корда» в невероятно быстрых существ, отдаленно напоминающих людей в противогазах, было нельзя, чтобы не попасть в своих. А у подножия бункера между ошалевших солдат метались странные большеголовые псы, в которых вообще, казалось, невозможно было попасть. И вот уже упал один боец, потом другой… Тонко и жалобно закричал старлей, схваченный жуткой тварью, появившейся ниоткуда. И замолк, только хлюпнуло разорванное горло, а тварь, встряхнув окровавленной бородой, сделалась словно стеклянная, но сгинуть не успела, потому что прямо над сержантским ухом несколько раз подряд бухнул дробовик сталкера, и тварь покатилась по желтой траве, задергалась и замерла рядом со скорчившимся командиром.

Зомби были уже совсем близко, когда сержант наконец открыл огонь. Крупнокалиберные пули рвали гнилые тела пополам, но и эти половинки продолжали ползти к бункеру, а Соленый все стрелял и стрелял длинными очередями, пока не перегрелся пулеметный ствол, а потом пулемет заклинило.

Сержант дико посмотрел на сталкера и прохрипел:

— Это ты их вызвал, сука!

Сталкер не обратил на него внимания. Он стоял посредине крыши со своей гитарой и не то готовился к чему-то, не то молился.

И Соленый понял, что этот страшный человек, сталкер, зек — часть Зоны, что спасение только одно — любой ценой пробиться в бункер к ботаникам, к яйцеголовым, под металлокерамическую броню, туда, где безопасно… Он бросил пулемет и спрыгнул на крышу тамбура, оттуда на землю и всем весом навалился на ручку шлюза. Но бункер был заперт, суки-ученые наклали в штаны и заперлись, эти сволочи бросили сталкера, солдат и его, сержанта Соленого, снаружи умирать страшной и непонятной смертью. Сержант колотил в тяжелую дверь ногами, стрелял в нее из автомата — все было бесполезно. И если бы ему сейчас удалось ворваться в бункер, первым делом он прикончил бы проклятых умников, бил бы их прикладом, а потом ногами, пока их вонючие мозги не растеклись по полу, смешиваясь с мочой и дерьмом. Сейчас он ненавидел ученых больше, чем тварей Зоны, рвущих в клочья его товарищей, и даже больше того сталкера, который на крыше настраивал свой жуткий инструмент.

Боковым зрением Соленый увидел приближающегося к нему старлея. Горло у бывшего командира было разорвано, и сержант точно знал, что старлей мертв, но и мертвый идет к нему, чтобы отомстить за жену. Соленый выпустил в бывшего командира весь рожок, и тот упал, но продолжал тянуться к сержанту скрюченными пальцами…

И когда сержант окончательно понял, что вот сейчас он умрет, и не будет ничего, ни тачки, ни денег, ни женщин, ни собутыльников во дворе, откуда-то с мутных небес Зоны грянула страшная музыка.

Этот сталкер, Звонарь, стоял на крыше бункера и играл ту самую музыку, от которой шарахались завсегдатаи бара «100 рентген». Только там, в баре, у него только и получалось, что сыграть небольшие обрывки чего-то огромного и почти нечеловеческого, а здесь, в окружении тварей Зоны, начавших гон, это «нечто» обозначилось как единое целое и со страшной силой обрушилось на «Янтарь». И твари Зоны попятились, отступили и стали откатываться к корпусам полуразрушенного завода.

Уходили зомби. И вместе с ними уходили мертвые бойцы-контрактники, теперь сами превратившиеся в зомби, прижав огрызки ушей, бежали прочь лобастые чернобыльские псы-волки, уводя за собой бестолковых слепых собак, прятались в гнилых камышах снорки. Ныряли в вентиляционные колодцы кровососы.

И бывший человек, сержант Соленый, скрученный страшной музыкой, уходил вместе с тварями Чернобыля, еще живой, но уже мертвый. Ни женщины, ни автомобили, ни деньги ему были уже не нужны, человеческого в нем становилось все меньше и меньше. Его и раньше-то было не так много, а теперь, когда он стал частью Зоны, почти и вовсе не осталось.

Но желание убивать никуда не делось, только теперь оно превратилось в необходимость. Но сейчас убивать было нельзя, жуткая музыка, гремевшая, казалось, прямо с небес, запрещала убивать и гнала его прочь от бункера. И поэтому он уходил вместе с такими же, как он, только неживыми убийцами. Но он вернется позже, когда будет можно убивать, и тогда он убьет. Ему скажут, кого разрешено убивать, а кого нет, и он, как полагается солдату, выполнит приказ. Может быть, поэтому ему в отличие от остальных спецназовцев была оставлена крупица жизни. Он стал контролером, сохранив остатки человеческого сознания, потому что у тварей Зоны нет памяти, а у людей она есть, у мертвых нет цели, а у живых — есть.

Неизвестно, сколько прошло времени от того момента, когда Звонарь начал свою жуткую симфонию. Когда он спустился с крыши бункера, местность вокруг была чиста от живых мутантов. Только возле тамбура, рядом с убитым кровососом, шевелился обрубок того, кто совсем недавно был молодым офицером.

Обрубок что-то сипел разорванным горлом и пытался уползти прочь.

Звонарь поднял дробовик и разнес бывшему старлею череп.

Потом нажал кнопку рядом с входом в бункер и стал ждать, когда ему откроют.

Ждать пришлось долго. Когда наконец ученые убедились, что вокруг бункера чисто, и открыли тамбур, Звонарь дремал, положив небритый подбородок на уставленную меж колен гитару.

— Нашли мы твоих сталкеров, — сказал ему Сахаров. — Еще до того, как все это безобразие началось, нашли. Координаты я уже скинул тебе на ПДА. Сообщение от Бей-Болта тоже. А сейчас тебе лучше уйти. Через час здесь будут «вертушки» с военными, и мне почему-то кажется, что тебе лучше с ними не встречаться.

Звонарь молча кивнул и неторопливо зашагал прочь.

Сахаров долго смотрел ему вслед, потом вздохнул и закрыл дверь тамбура.

— Похоже, в Зоне скоро появится новый мутант, — пробормотал он. — Долго он еще останется человеком или нет — неизвестно, но лучше бы он больше сюда не приходил. Второго такого концерта мне не выдержать, старый я уже. На всякий случай надо провести частотный анализ записи, может быть, удастся определить спектр акустического сигнала, действующего на этих тварей. Лариса, — позвал он лаборантку. — Сделай, пожалуйста, частотный анализ записи этой… — он поморщился, — музыки. Спектр сними. И поскорее. И отправь саму запись на Большую землю, пусть там попробуют разобраться, что к чему.

— Нет никакой записи, профессор, — растерянно ответила перепуганная лаборантка. — Я проверила, аппаратура в порядке, переговоры военных на ней есть, стрельба… а того, что играл этот человек, — нет. Все есть, только этой… — она помедлила, не решаясь назвать то, что недавно слышала, «музыкой», — нет. Нет никакой записи, профессор.

8

«Ведьмин пузырь» сжимался. Теперь уже его и шагами мерить было не обязательно, и так было заметно. Аномалия давила, медленно, но верно загоняя людей на баскетбольную площадку, туда, где через неделю-другую, а может быть, и раньше появится новый «термитник» с пульсирующей алой каплей на вершине — «ведьминым сердцем».

Теперь стало видно, что и мачтовые сосны, и аккуратные, ухоженные домики пионерлагеря, и чистое небо с легкими белыми мазками перистых облаков в невообразимой глубине были всего-навсего иллюзией, созданной пси-полем аномалии. Аномалия сжималась, обнажая неприглядную действительность — изуродованные, словно опаленные верховым пожаром стволы деревьев, серая, испятнанная кислотными дождями вагонка, которой были облицованы стены корпусов бывшего пионерлагеря, — привычное до боли, жестокое убожество Зоны. Но внутри аномалии, там, где находились сталкеры, по-прежнему днем ярко светило солнце, а ночью на небе проступали уже забытые созвездия. Только сталкерам было не до красот, которыми напоследок потчевала их аномалия. Они пытались найти способ вырваться отсюда, вырваться любой ценой, но лучше все-таки не самой высокой, тем более что большинство из них были молодыми людьми и умирать не спешили. Хотя разве старики спешат умереть? Вовсе нет, просто старики воспринимают смерть как конечную станцию, какими бы ни были твои попутчики, а сойти все равно придется. И для каждого на дороге длиной в жизнь найдется свой полустанок. Но… нас ждут на том свете, но пускай нас там подождут, потому что мы не торопимся, как говорил один несостоявшийся поэт. Пусть подождут.