Талла шагнула в темноту. Ей и без того было страшно до одури, а теперь казалось, будто руки, ноги и всё тело растворились в черноте; одно только сердце само по себе неистово билось во мраке. Она никогда в жизни не крала ничего, и уж подавно – никого. Тем более – бога.

Где-то в центре павильона высилась клетка Слепыря. До этого момента Талла была уверена, что достаточно часто бывала здесь днём, когда вдоль стен горели тусклые красноватые светильники, чтобы теперь ощупью добраться до решётки. Но память будто бы тоже потонула в темноте. Пол перепутался с потолком, “впереди" и “позади” перестали существовать. Талла отступила и спиной ощутила надёжное прикосновение обитой грубой тканью стены.

Нужно просто идти вперёд.

– Кто здесь?! – от хриплого, будто из разодранного горла, голоса у Таллы подогнулись колени.

– Я… У меня твой глаз.

Когда-то давно, отец принёс ей с охоты лисёнка. Маленького, напуганного и злого. Конечно, дочке Великого не полагались дикие питомцы – ещё попортят дорогой шёлк платья или укусят за палец, но отец тогда был весел и щедр. Он позволил забавляться со зверьком целый вечер. Талла так хотела накормить малыша, позаботиться о нём, пока не отняли. Ставила блюдечко с молоком, приманивала нежной запечёной крольчатиной с собственной тарелки. Но лисёнок забился под лавку и лишь затравленно тявкал оттуда. Он так и не решился поесть до того, как отец схватил его за шкирку и куда-то унёс. Только спустя много лет Талла поняла, куда.

Надо же она почти забыла тот случай, а сейчас, слушая настороженное сопение Слепыря, вспомнила. Ей-то казалось, что заточенный в клетку бог рассыплется в благодарности, схватит глаз и согласится делать всё, что она скажет. Так хотелось думать, и когда мама предложила план кражи, и когда Талла пробралась в кабинет отца, и когда бежала по улицам, пряча под курткой тёплый гладкий шарик…

Слепырь молчал. Она слышала только, как шаркают по усыпанному опилками полу его босые ноги. Конечно, он не верил. Вряд ли боялся, как тот оторванный от мамки лисёнок, но не верил. Да и с чего бы, когда всё, что получал от людей – плевки, насмешки и тычки палками сквозь прутья? Надсмотрщики следили только, чтоб никто не изловчился вырвать волос, не содрал кусочек кожи, а издеваться не мешали. Богов не любил и не жалел никто. Зачем кому-то им помогать? Правильно, Талла сама бы себе не поверила.

– Это правда, у меня твой глаз. Пожалуйста, просто подойди, я отдам его. Честно.

Слепырь снова шаркнул ногой будто в сомнениях, тихо всхрапнул носом. Звуки изнутри клетки всё больше напоминали звериные. Что если за века заключения бог совсем потерял рассудок? Кого она освободит? Но ведь он отвечал… Правда же?

– Меня могут убить за то, что я делаю. А ты? Что теряешь ты, если подойдёшь? Тебя-то убить нельзя, а уж ещё одну издёвку ты точно переживёшь.

Он рыкнул откуда-то из темноты, и Талла поняла, что последние слова были явно лишними. Но “прости” сказать не успела. Послышались неуверенные, но упрямые шаги в её сторону. В темноте, где она оказалась такой же незрячей, как бог, Талла вдруг ощутила себя страшно уязвимой. Будто сейчас тощие иссохшиеся руки вцепятся в неё и начнут рвать на кусочки. Лопатки свело до боли. Но потом она вспомнила, что между ней и богом – решётка.

– Я чувствую его... – захрипел голос совсем близко. – Покажи!

Талла, не думая о том, как слепой собирается смотреть глаз, вытащила гладкий твёрдый шарик из-под куртки. Крепко сжав его пальцами, чтоб не выронить из трясущейся руки, она поднесла глаз к решётке.

Сиплое дыхание Слепыря стало частым – взволнованным? Талла замерла. Он был совсем близко, и только сейчас она осознала, что, вздумай бог схватить её, решётка не помешала бы. Наоборот, о железные прутья так легко размозжить голову. Но отступать уже поздно, теперь им обоим нужно довериться друг другу.

– Вот, бери, я отдаю его тебе, – выдохнула Талла, и сунула руку с глазом через прутья решётки. – Я помогу отсюда уйти.

– Почему?

Одновременно с вопросом её коснулись чужие пальцы. Тонкие и твёрдые, точно голые кости без мяса. Талле пришлось собрать всю волю, чтобы не взвизгнуть, не отдёрнуть руку и позволить Слепырю забрать глаз.

– Видишь, я не соврала, – быстро зашептала она. – Вопросы – потом.

Спешно перехватываясь за прутья, Талла двинулась к двери клетки. Какой-то тихий скрежещущий звук изнутри, и встревоженный голос:

– Я всё равно ничего не вижу!

– Здесь темно, – мгновенно отозвалась она.

Талла поёжилась, осознав, что услышанное скрежетание – звук вставляемого в глазницу глаза. Ощупью она нашла замочную скважину, сунула в неё шпильки. Совсем простой замок, ведь кто в своём уме решит выпускать на волю ненавидящего людей бога?

– Сюда, скорей.

Слепырь заковылял к ней, и по звуку шагов она поняла, что его походка стала чуть уверенней. Будто глаз вернул немного прежней силы. Быть может, так оно и было.

– Дай руку, – не без трепета велела она. Снова коснуться этих костяных пальцев…

Он послушался, и от накатившего страха Талла забыла сделать вдох – будто ей доверили судьбу всего мира. А ведь она совсем не знала, что будет делать дальше. Вернее, думала, что знает. Что Слепырь, обретя глаз и свободу, направит, поведёт…

Но он только навалился на Таллу мешком и позволил тащить себя.

После непроницаемой темноты павильона, слабо освещенные дорожки парка богов казались залитыми полуденным солнцем. В другое время Талла благодарно шагнула бы в жёлтые полусферы вокруг фонарей, но сейчас свет стал врагом. Одна она без труда проскользнула сюда, а теперь, под тяжестью обессиленного бога, невозможно было не то что бежать – нормально идти!

– Я вижу, – прохрипел Слепырь ей на ухо.

– Замечательно, – буркнула Талла.

Может, его и разбирала радость от того, что он теперь вовсе не Слепырь, но ей-то было ничуть не легче. Где-то в парке богов – парке, ха, скорей уж тюрьме – вяло бродила стража. Но леность и неповоротливость они стряхнут вмиг, как только увидят беглецов. Особенно тощую сгорбленную фигуру Слепыря.

Какая дура!

Сунув руку в перекинутую через плечо сумку, Талла выволокла наружу тонкий тёмный плащ с глубоким капюшоном. Как она могла забыть едва ли не самое важное!

– Вот, – лёгкая ткань упала на плечи бога. Капюшон закрыл голову и большую часть лица.

Талла успела заметить, как жутко выглядит пустующая глазница и, ничуть не лучше – заполненная. Глаз казался слишком большим, выпирающим и чужеродным – будто забыл, что здесь его место. Талле совсем не хотелось снова смотреть в это лицо, но знала, что придётся.

На всякий случай она поправила собственный, повязанный по-мужски, платок на голове. Обычные мальчишки чаще бегали по улицам с непокрытой головой, но Талла не могла себе такого позволить. И вовсе не потому, что ей было жаль остричь чуть вьющиеся волосы, спускавшиеся почти до талии, нет. Их цвет – светло-золотистый, как у мамы, – сразу бросался бы в глаза в городе, где каждый первый был черноволос и смугл. Её бледная кожа и без того привлекала внимание.

Они со Слепырём не успели даже приблизиться к спасительным воротам. Из-за дальней тесной клетки, между прутьев которой свисали грозные железные змеи цепей, на каменную дорожку легла тень. Сначала от головы и навершия пики, следом – от широких плечей.

Метнув вокруг себя затравленный взгляд, Талла не нашла ни единого укрытия. Будь она одна, может и смогла бы прижаться к дубовому стволу, схоронившись в его чернильной тени, или забилась бы под резную скамейку – ближнюю из тех, что рядами стояли вдоль гравийных дорожек. Но Слепырь, хоть и казался тощим, как изголодавшаяся дворняга, был слишком высоким, слишком неповоротливым, чтобы быстро затаиться там, где легко могла бы девушка.

Они ещё не слишком далеко убрели от павильона Слепыря, и как бы сильно Талле ни претило возвращаться, это выглядело единственным выходом.