Возвращаясь в машине к дому Рудольфа, Гретхен думала о Бойлане. Ей, конечно, следовало бы думать о матери, чью могилу сейчас забрасывали землей на залитом солнцем кладбище, на котором поют, надрываясь по-летнему, птицы. Но она почему-то упорно думала о Бойлане. Она не испытывала к нему ни любви, ни особого желания, но, с другой стороны, не испытывала ни отвращения, ни ненависти, ни жажды мести. Было такое чувство, будто она вытащила старую, любимую игрушку из давно забытого сундучка и, с любопытством сжимая ее в руках, смотрит на нее, вспоминая, какие чувства она испытывала тогда, когда эта игрушка имела особый смысл для нее. Она не решалась выбросить ее или отдать какой-нибудь девочке из соседнего квартала. Она не могла этого сделать, даже если бы сильно этого захотела. Никак не удавалось. Первая любовь, что ни говори. Пусть он станет моим Валентином.

Когда они приехали домой, то всем хотелось одного – выпить. Билли, бледный, весь ушедший в себя, пожаловался на головную боль и поднялся в свою комнату, где прилег на кровать. Марта, несмотря на проливаемые потоки слез, пошла на кухню готовить холодный ланч.

Рудольф смешал мартини для Гретхен и для себя, а Томасу налил бурбон со льдом. Томас снял пальто, неуклюже сидевшее на его мощных, выпуклых плечах. Расстегнув воротник рубашки, он, подавшись вперед на деревянном стуле с прямой спинкой, сидел, немного ссутулившись, положив локти на бедра, свесив руки между расставленными ногами. Где бы он ни сидел, на чем бы ни сидел, всегда кажется, что он сидит на табуретке в углу ринга, подумал Рудольф, протягивая ему стакан с выпивкой.

Они подняли стаканы, выпили, но никто не упомянул имени матери.

После ланча они решили ехать в Нью-Йорк, так как никому не хотелось торчать здесь, в доме, и принимать визиты с выражением соболезнований. В дом принесли очень много цветов, но Рудольф приказал Марте отправить все, кроме одного, в больницу, где скончалась мать. Он оставил только букет нарциссов, которые выделялись ярким желтым пятном на кофейном столике возле кушетки. Окна были широко распахнуты, и сюда, в комнату, со стороны лужайки долетал до них тягучий запах нагретой солнцем травы. Красивая комната с балочными перекрытиями восемнадцатого века, притихшая, приведенная в порядок, не отличающаяся, правда, особой оригинальностью, просторная, не заваленная книгами, без всякого агрессивного модерна, – целиком в его, Рудольфа, вкусе.

– Что ты собираешься делать со этим домом? – поинтересовалась Гретхен.

Рудольф пожал плечами.

– Сохраню, надеюсь. Мне по-прежнему придется проводить здесь много времени. Хотя, конечно, дом слишком большой для меня одного. Может, приедешь, поживешь здесь?

Гретхен покачала головой. Споры с адвокатами продолжались.

– Нет, я обречена на жизнь в Калифорнии.

– Ну а ты? – обратился он к Томасу.

– Я? – удивился Томас. – Какого черта мне здесь делать?

– Найдешь что-нибудь, – Рудольф осторожно избежал фразы «я подыщу тебе что-нибудь». Он медленными глотками пил мартини из стакана, мысленно хваля себя за сдержанность. – Ты не можешь не признать, что здесь гораздо лучше, чем в Нью-Йорке.

– Я не собираюсь так долго задерживаться. В любом случае, этот город не для меня. Местные жители смотрят на меня, словно я какой-то диковинный зверь из зоопарка.

– Не нужно преувеличивать, Томас, – возразил Рудольф.

– Твой приятель Бойлан не захотел даже пожать мне руку. Если ты отказываешься пожать руку человеку на кладбище, то где же ты собираешься это сделать, осмелюсь спросить?

– Ну, он – это особый случай.

– Согласен, – засмеялся Томас. Он смеялся негромко, но все равно даже такой смех не вязался со скорбной атмосферой, царившей в доме.

– Почему ты смеешься? – спросил его Рудольф. А Гретхен озадаченно смотрела на него.

– В следующий раз, когда встретишься с ним, – сказал Томас, – скажи ему, что он правильно поступил, отказавшись пожать мне руку.

– О чем ты говоришь, Том?

– Спроси его, не забыл ли он вечер в День победы. Спроси, не забыл ли он ту ночь, когда в его поместье загорелся крест, и там возник пожар.

– Что ты несешь? Выходит, это твоя работа?

– Да, моя и моего приятеля. – Томас встал, подошел к буфету, налил себе еще стакан виски.

– Зачем ты это сделал? – спросила Гретхен.

– От детской запальчивости, – объяснил Томас, подбрасывая в стакан несколько кубиков льда. – Мы ведь только что победили в войне.

– Почему ты выбрал именно его? – спросила Гретхен.

Томас тряс стаканчиком, отправляя кубики льда на дно. Потом повернулся спиной к Гретхен:

– Он в это время крутил любовь со знакомой мне дамой. Но я не одобрял этой связи. Назвать мне имя этой дамы?

– Нет никакой необходимости, – тихо сказала Гретхен.

– А кто был твой друг? – спросил Рудольф.

– Не все ли равно?

– Конечно, это был Клод. Вы с ним тогда частенько ошивались поблизости от поместья. Разве не так?

Томас улыбнулся, но не ответил. Опираясь спиной на буфет, он пил виски.

– После этого случая Клод тоже исчез, – сказал Рудольф. – Сейчас я это отлично припоминаю.

– Да, он исчез, это верно, – сказал Томас. – И я тоже. А это ты помнишь?

– Кто-то еще знал, что пожар – дело ваших рук?

– Кое-кто, – с иронией в голосе признался Том.

– Тебе еще повезло, что тебя не посадили, – сказала Гретхен.

– Это дельце и пытался замять папа, когда он вышвырнул меня из города. Ну вот, пришлось дождаться такого события, как похороны матери, чтобы вместе повспоминать о веселых старых денечках! Не так ли?

– Том, но ты же ведь теперь совершенно другой человек, не такой, как прежде, – упрекнула его Гретхен.

Томас подошел к кушетке, на которой сидела сестра, и, наклонившись, ласково поцеловал ее в лоб.

– Надеюсь, что не такой, – сказал он, выпрямившись, и добавил: – Пойду наверх, посмотрю, что там делает твой мальчик. Мне он нравится. Может, ему не по себе от одиночества?

Он захватил стакан виски с собой.

Рудольф смешал еще два мартини для себя и Гретхен. Ему сейчас нужно было чем-нибудь занять руки. Да, его брата никак не назовешь приятным человеком. Даже когда его не было, когда он ушел, в комнате чувствовалась какая-то напряженность, пропитанная горечью атмосфера.

– Боже, – наконец вымолвила Гретхен, – неужели у нас всех одни и те же гены? Совсем не верится!

– Кто из нас самый неудачный поросенок из помета? – спросил Рудольф. – Ты, я или он?

– Мы все были просто ужасны, Руди, и ты и я, – сказала Гретхен.

Рудольф пожал плечами.

– Ужасной была и наша мать. Отец ничуть не лучше. Ты знала, почему они такие ужасные люди, или, по крайней мере, считала, что знаешь, но все это не меняло хода событий. Лично я пытаюсь не быть ужасным человеком.

– Тебя хранит твое везение, – предположила Гретхен.

– Но ведь я и работал как проклятый, не покладая рук, – защищался Рудольф.

– Колин тоже. Все различие между вами заключается в том, что ты никогда не врежешься в дерево.

– Мне очень жаль, Гретхен, что я пока не умер. – Ему не удалось скрыть обиду в голосе.

– Не нужно неверно воспринимать мои слова, прошу тебя. Напротив, я очень рада, что у нас в семье есть такой человек, который никогда не врежется в дерево. Но это, конечно, не Том и не я. Я в этом уверена. Может, я хуже вас всех. Это я отвернула везение от нашей семьи. Не окажись я в один прекрасный день на одной дороге во время ланча в субботу днем в Порт-Филипе, то у наших жизней был бы совершенно иной маршрут. Ты знал об этом?

– О чем ты?

– О Тедди Бойлане, – деловым тоном сказала Гретхен. – Он подцепил меня. И я стала такой, какая есть, во многом из-за него. Из-за него я спала со всеми своими мужчинами. Из-за него я убежала в Нью-Йорк. Из-за него встретилась с Вилли Эбботтом и презирала его потом за то, что он так сильно отличался от него, Тедди Бойлана, и я полюбила Колина потому, что он был полной противоположностью Тедди Бойлана. Все мои разгромные статьи, которые критики считали такими поразительными, такими смачными, по сути дела, были моими язвительными нападками на Америку за то, что она формировала таких людей, как Тедди Бойлан, и создавала легкую жизнь для таких людей, как он.